Мурлов, или Преодоление отсутствия
Шрифт:
– Записал, – сказал секретарь.
– Какое там чревоугодие, капустка да болтушка? Так, это тоже пропускаем… И это, как его?..
– Обет молчания, – прошептал секретарь.
– Да, совершенно верно: воздержание от обета молчания – четыре.
Я поднял кверху большой палец, а потом, загнув большой, разжал четыре остальных и кивнул.
– Хорошо. С этим обетом вы можете выйти досрочно. Если, конечно, не нарушите его. Раз в три года бывает амнистия для «великих молчальников». Звание «великий молчальник» присваивается после восемнадцати месяцев молчания. Последняя амнистия была в прошлом году весной. Поздравляю вас. И с сим разрешите откланяться. Записали? – спросил он у секретаря.
Секретарь, приподняв зад со стула, судорожно кивнул головой, дописывая последнее слово. Слышно было, как
– Мочи нет – от пива!
Глава 61. Обет молчания
Высокий суд удалился на заслуженный отдых, а меня отвели в Мореходку, которая была в соседнем здании, и там передали с рук на руки, сняли с меня наручники, и я расписался в «Книге прихода и ухода абитуриентов» в графе «Приход» и поставил дату. Судя по датам прихода и расхода всех моих предшественников, в учебке обучались полгода. Полгода сносной жизни – небольшой, но приятный, должно быть, отрезок моей грядущей жизни. Не знаю, прав Суворов или не прав, но учиться всегда легче, даже если учишься для боя. Меня оставили одного ждать разводящего. Хм, так и убежать можно. Никого. Ну, порядки! Вот только куда бежать? Интересно, разрешены ли свидания? Как там Гера? А что с моими спутниками? Может, и их замели под каким-нибудь благовидным предлогом? Глядишь, еще и за партами вместе посидим. Как же связаться с Герой? Так, Рыцарь, главное не лотошить. Нервишки стали ни к черту. Надо сесть. Сесть и настроить себя на спокойствие. Я представил себе прозрачный сосуд с чистой водой. Это я. Я спокоен. Я уравновешен. Внутри меня весы с двумя чашками, они медленно уравновесились, клювик к клювику. Все хорошо. Теперь можно идти в мир. И там служить матросом хоть сто лет, как «северный старец» норвежец Дракенберг.
Из мира ко мне шагнул шкаф. А при нем пять тумб. Голова – тумба, руки – две тумбы, ноги – две. Был такой хоккеист – Свен, кажется, Тумба. Вот пять таких хоккеистов торчали в разные стороны из шкафа. Я невольно встал со стула. Вот оно, истинное почитание природного явления. Не раздумывая, взял и встал, только что не поклонился. Да, это не Горенштейн, с этим медведем не потягаешься. И пиджачишко железный не поможет. Явление подошло ко мне и, расставив нижние тумбы, а верхними подперев бока, уставилось на меня своими драконьими глазами. Трудно в них было смотреть и выдержать взгляд. Но я и не смотрел ему в глаза. Я, не моргая, смотрел ему чуть выше переносицы, между бровей, туда, где у его далекого предка Полифема был третий глаз, а Стратон утверждал, что там находится душа, и спокойно и доброжелательно желал ему всего самого доброго, что только было в моем арсенале доброты. И шкаф смутился, кашлянул, буркнул: «Привет, что ли…» – и похлопал меня по плечу. Взял постановление суда, ознакомился с ним, удовлетворенно кивнул головой и махнул рукой, мол, пошли со мной.
Он занимал практически весь проход. Вылинявшая под мышками гимнастерка в нескольких местах разошлась по швам, а сапоги были сзади разрезаны, так как не налезали на икры. В длинном коридоре никого не было. Видимо, все сидели по классам или были на практических занятиях. В конце коридора на подоконнике сидели двое учащихся. Они привалились к оконным проемам и спали. Похоже, они были под кайфом. Шкаф подошел к ним, сгреб обоих за шиворот, приподнял в воздух, стукнул лбами и, разведя руки в стороны, разжал пальцы. Учащиеся со стонами и проклятиями расползлись по коридору.
– Твоя койка. Заправлять так. Тумбочка. Кружка. Туалетные принадлежности. Электрическая бритва. Полка для книг. Книги возьмешь в библиотеке. У нас ничего не пропадает. Так что не прячь. При проверках все равно, что спрятано – изымается.
Я чуть не произнес: «И составляется протокол изъятия?» – но вовремя удержался, вспомнив о данном обете. Это не так уж и плохо – лишний раз промолчать. Все равно слова ничего не решают. От них только возрастает энтропия и ближе конец света. Шкаф, не замечая моих колебаний, продолжил:
– Слева от тебя тоже новенький. И тоже на «Бисмарк» в нижний ряд. Так что с ним подружись. Дежурства по графику. График на стене. «Губы» нет. Поэтому нет и самоволок. Если что, я разбираюсь сам. Вполне квалифицированно. Не жалуются. Свидания раз в месяц. По предварительной записи. Завтра
Я покачал головой. Шкаф скептически оглядел мое помятое при изъятии обмундирование, в пятнах старой грязи и свежего пепла.
– Форма к понедельнику должна быть приведена в порядок. А сейчас можешь до утра спать. Тебя не тронут. Я позабочусь. Звать меня будешь: Чиф. Три буквы. Не Чифирь, а Чиф. А то был один шутник… Пока.
Он ушел, а я растянулся на койке и тут же уснул, и уже в последний миг, перед тем как окончательно забыться во сне, у меня мелькнула мысль, что я уже несколько дней ничего не ел и есть не хочу… И еще что-то укололо, как иглой, но что – не осознал.
Разбудил меня звонок. В казарме началась обычная утренняя суета. Но что бросилось сразу в глаза – здесь не было дембелей, здесь все были равны, как равны нули. Достаточно на всю эту ораву нулей иметь одну единицу – шкаф. Экономно и разумно. И проще – не надо будет решать проблему выживания. Я вспомнил, что должен составить список. На тумбочке лежал листок бумаги и карандаш.
– На нем напиши, – сказал тот, что был слева. – Однако, спать ты мастак.
Справа койка была не занята. Но свято место пусто не бывает. Я написал: «1 – Гера, 2 – Рассказчик, 3 – Гера, 4 – Боб, 5 – Борода, 6 – Гера». Листок оставил на тумбочке и придавил его на всякий случай карандашом. После утреннего туалета и обычного, даже приятного для подобного места, завтрака мы все отправились на расчистку города от пепла.
Пока собирались, я бродил под аркой, где пепла было заметно меньше, чем на открытых площадках, и рассеянно глядел под ноги, как всегда делал осенью, в задумчивости прогуливаясь по шуршащим осенним листьям. Нога подцепила какую-то книгу, я подобрал истрепанный, весь в пепле, учебник истории Галер.
«Все жители нашего славного полиса, – с трудом прочитал я на перепачканной пеплом странице, – во все времена были статны и высоки, наделены приятнейшей внешностью, и в их обращении друг с другом было всегда столько благородства и непринужденности, что присуще только лицам высокого происхождения, постоянно вращающимся в не менее высоком свете. Великолепная осанка и упругость, легкая походка и подвижность стана, прекрасные черты лица, соединенные с натуральной веселостью, создают пленительный образ гражданина Галер, который не спутаешь ни с кем в мире…»
К сожалению, меня отвлекли от первоисточника и повели на дело. Но долго еще вертелись в голове две фразы, которые я запомнил: «Геродот, а позднее Диодор, Страбон и Плутарх считали Галеры прародиной всех племен и народов, населяющих сегодня Землю. Это был город самой чистоты, добрых нравов и самых красивых людей на свете». А вокруг этих двух благоуханных фраз, как пчела, кружила моя мысль: кто же тогда совершал все злодеяния в этом городе чистоты?
Город являл собой весьма печальное зрелище. Черный пепел завалил все. Люди, как черви, копошились в нем, разгребали, развозили, разносили по разным местам. Брали в одном месте и несли или везли в другое. Как всякий египетский труд, он казался сначала бессмысленным, но когда трудящиеся истлеют, он начнет наполняться смыслом. Были задействованы все машины и механизмы, как общественные, так и личные, все граждане – свободные и каторжане, труженики и трутни-учетчики, мужчины и женщины, старики и дети. Работала армия, работали полиция и охрана. Работали некоторые депутаты и члены правительства. И все были помазаны одним цветом – черным. И все были на какой-то миг равны. Спрашивается, почему в минуты всеобщей опасности и всеобщего страха все равны? Неужели для того, чтобы людям жить в золотом веке всеобщей справедливости, надо постоянно пребывать в состоянии перманентной опасности и непрекращающегося страха? Опасности, исходящей не от человека, а от природы? Страха, рождаемого в человеке, но существующего вне его? Видимо, поле опасности пронизывает своими невидимыми линиями страха Вселенную, и там, где эти линии по какой-то причине ослабевают, там для поддержания равновесия опасность начинает исходить от тех, кто пребывает в этих линиях постоянно, от самих людей.