Муромцы

— Малой, квасу подай! Печь жаркая, спасу нет. Изнылся весь, до чего пить охота, а тебя где-то нечистая таскает, не дозовёшься.

— На кипень бегал за водой, а то и квас затворять не на чем будет. У нас так: часом с квасом, а порой и с водой. А кадушка с квасом, вона, на лавке стоит. Мог бы и сам дотянуться.

— Я те покажу — сам! Мне с печи слезать не можно, я должен силу богатырскую копить.

Илюшка вздохнул и сказал согласно:

— Давай, копи. Только кто тебя завтра кормить будет? Мне на пахоту пора. Овёс ко времени не посеешь —

— Ильяна сготовит и подаст. А ты, смотри, Сивку в работу не запрягай. Испортишь мне коня богатырского, я с тебя голову сниму.

— А на чём орать прикажешь? На сохатом?..

— Да хоть на медведях. Включи смётку мужицкую, а меня оставь в покое, — Ильяш повернулся на бок, укрылся для пущего тепла тулупом и захрапел.

На пахоту Илюшка взял запретного Сивку. Коняшка добрый, работы не боится, а от овсеца не прочь. Ранняя пахота по непросохшей земле — дело непростое, но именно так сеют овёс — хоть в воду, но в пору. Когда ноги вязнут, а плужок норовит свернуться на бок, по сторонам не поглядишь. Недаром пашню под овёс некоторые предпочитают орать не плугом, а сошкой. Внимание привлёк крик. Илюшка отёр локтем пот со лба и прислушался, а заодно и присмотрелся. К нему, сидя охлюпкой на молодой лошадке, приближалась Ильяна.

— Идут! Идут! — кричала она.

Кто может идти в нашу глухомань? За последние шесть с лишним тысяч лет, то есть, с самого сотворения мира, сюда не забредал ни единый коробейник.

— Кто они, и что им надо? — спросил Илюшка.

— Бутсерманы идут, повоевать нас хотят!

— Они, что, умом повредились? Весь свет знает, что на нас нападать не след. Деревня наша богатырская, кого угодно побить можем.

— Была богатырская, а стала заболотная.

— Скажешь тоже, — возразил Илюшка. — По всем царствам слух идёт, как наш Илья у них витийствовал.

— Так это когда было.

— Вот с тех пор и боятся. А что болота у нас топкие, так это, чтобы вражьи лазутчики к нам не шастали.

— Но как проползёт хоть один гадёныш, он своим ханам и бекам донесёт, что у нас от всего богатырства только имена остались. В какой семье мальчишечка ни родится, его тотчас Ильёй называют.

— Девочек, порой, тоже, — подначил Илюшка.

— И девочек тоже, — согласилась Ильяна. — А толку никакого. Илюшек полно лукошко, только богатырей не видно. Разве что Илюнька у нас богатырь. Ему мамка жёванку сунет, так он её мутузит, ажно страшно смотреть.

— Илюнька это сила, тут против слова не скажешь, только когда он в возраст войдёт? Если сказки не врут, то настоящий Илья Муромец тридцать лет на печи сиднем сидел. А в наше время Ильяш сколько с печки не слезает? — лет десять, чуть больше. Но силы могучей в нём не заметно.

— Зато гонору у него, что у петуха в курятнике. Требует, чтобы его просто Ильёй называли, как старого Муромца. А попробуй сказать: Ильяш — так он разорётся, может и кочерыжкой запустить.

— Откуда у него кочерыжка?

— Я же и даю. Я капусту в щи шинкую, а кочерыгу Ильяше отдаю, пусть погрызёт. Ему нравится.

— Хоть что-то Ильяш делает в охотку. А ты заметила, враги на нас идут, а мы стоим и лясы точим.

— Когда ещё они к нам доберутся… Их войско сейчас через Нежинскую топь гать стелет. Дня три проваландаются, а то и всю неделю.

— Что же, пусть трудятся, а то старая гать вся расселась, там только свой пройдёт, да и то не каждый день, а лишь по будням. А я тем временем овёс досею, а опосля мы с прочими Илюхами бутсерманов встречать примемся, чтобы впредь им неповадно было. Ну а ты куда скачешь?

— Я на деревне уже всех предупредила. Бабы и старухи хозяйство ухичивают: что прикопают, что в лес свезут. Девки и молодки стадо отгонят на дальние кулиги, куда дед Ильян телят не гонял. Будут там беречь от насильников не то животину, не то свои животики.

Илюшка усмехнулся понимающе.

— А я, — закончила Ильяна, — как телят на новом месте обустрою, к вам вернусь, бутсерманов в разум приводить.

— Это тебе зачем? Воевать не девичье дело.

— Имя обязывает, — объяснила Ильяна.

На том и порешили.

Воинство бутсерманов двигалось поперёк Нежинской топи. Рядовые реферы шли своим ходом, ведя коней в поводу. Верхом ехал только Хав-бек хан. Обученный конь осторожно переступал по непрочному настилу.

Топь сменилась гнилым мокрым лесом. Чахлые ольшины, высокая колючая трава, никуда не ведущие тропинки, протоптанные дикими кабанами, всё в этом лесу говорило, что людям здесь не место. Ко всему привычные реферы шагали, смахивая с лиц налипавшую паутину. Кони, как и прежде, шли в поводу; верхом в таком буреломье не быстрей, а только опасней, того и гляди, останешься без глаз.

Кроме самого бека на коня взгромоздился лишь один воин, который резко выделялся среди низкорослых реферов. Он прибыл из далёких закатных земель, желая, по его словам, сразиться со сказочным муромским силачом, а вернее, сразить его в поединке. Звался иноземный рыцарь Варвар Форд, или, попросту, Вардворд. Долговязая фигура его была сплошь закована в стальные доспехи, а двуручный меч и боевое копьё, сгибаясь, тащил измученный оруженосец.

— Не понимаю, как здесь может кто-то жить? — кривил губы Форд. — Тут некого завоёвывать, некого побеждать. Такие места могут населять одни свиньи. Пару раз можно сходить на охоту — и всё.

Из зарослей ракиты выскользнул лазутчик. Варвар Форд не мог понять, каким образом ханские лазутчики умудрялись пробираться сквозь густотень, где без топора и шагу не сделаешь. Обычные реферы в лазутчики не шли, они не любили мелколесье, предпочитая степи. Разведчиков поставлял лесной народ, название которого Вардворд не мог ни запомнить, ни выговорить. Что-то вроде гольд-кипперов. Впрочем, хватит с них и просто гольдов. А так народец полезный, если не давать ему слишком много воли.

Гольд воздел к небу руки, показывая, что впереди что-то есть.