Мурзук
Шрифт:
Степан спрыгнул в ледяную воду и, обеими руками схватившись за борт, не дал лодке разбиться о камни.
Кержаки заругались во все голоса.
Когда лодку вытащили на косу, оказалось, что дресвой распороло ей дно. Пришлось заделывать течь. Это заняло много времени. Артель тут на косе и заночевала.
А утром Степан с трудом узнал реку. Все ямы в ней забило мелким льдом – шугой. Лед вырос от берегов, оставив свободной только узкую полосу посредине.
– Теперь намнем горбяжку! – сердито сказал Ипат.
И правда, несмотря на сильный мороз, охотники попотели, пока им
К вечеру на второй день артель благополучно добралась до своей деревни.
После двух месяцев в безлюдной тайге маленькая кержацкая деревушка показалась Степану бойким городом. Да и шум в ней стоял необычайный.
Началось с того, что к Ипату пришел уже поджидавший охотников скупщик. За ним в просторную Ипатову избу набилось полно народу. Скупщик приехал из города, и каждому хотелось его послушать.
Пришел и Степан. Хозяин объявил ему, что рассчитаются они с ним весною, когда кончится охота, а пока отдал ему на руки обоих соболей. Степан решил сейчас же продать их скупщику. Тот был мастер рассказывать. Человек бывалый. Упершись глазами в его бритое лицо, таежный люд слушал про чудеса больших городов. Скупщик врал, привирал и даже говорил правду. Только все у него шло гладко – так что не знаешь, чему верить, чему нет. И будто люди по воздуху летают, и под водой ездят. И будто есть машина, что сама за тебя Богу молится.
А промежду прочим нынче мехов никто в городе не носит. Все на вате ходят, а уж на соболя и совсем спроса нет, дешевле собаки. А вот пороху и свинцу и вовсе не достать – война, все повыстреляли. Потому цена на них, как на золото, и то из-под полы. А покупает он шкурки больше для баловства, по привычке. Пусть лежат до времени. Вороного соболя еще, пожалуй, с рук спихнуть можно, с горем пополам…
Степан слушал его, развесив уши. «Я не я буду, – клялся он самому себе, – если в зимовку же не добуду Аскыра. А там – в Москву».
К вечеру народ разошелся по домам. В Ипатовой избе остались только охотники и скупщик. Теперь кержакам пришла очередь туман наводить. Говорил больше Ипат. Он жаловался, что соболя нынче мало стало, обловился весь, хорошего так и совсем не осталось.
Скупщик то и дело гонял мальчонку к себе за водкой. Говорили, будто у скупщика с собой привезены целые тюки товара – мануфактуры, провианту охотничьего, крепкого вина.
Сидели, выпивали, говорили о том о сем, когда Ипат, словно нехотя, принес из потайного места самую плохую из шкурок. Начался торг. Десятки раз брали шкурку, отхлопывали, легонько растягивали ее, повертывали так и сяк – расценивали доброту пышного меха.
Степан сидел и только глазами хлопал. Он никак не мог взять в толк, кто кого хитрее. Говорил Ипат, выходило – цены этой бусенькой шкурке нет. Скупщик начинал говорить – тоже веришь, что и брать-то эту дешевку не стоит: провоза не оправдаешь.
Рюмка за рюмкой, слово за слово; притащили Рыжий с Рябым по шкурке. Осмелел и Степан – тоже принес своего «хвоста». Скупщик и тут уперся – это, мол, все заваль, а нет ли получше чего? Охотники клялись, что весь
Долго спорили, выпивали, опять спорили. Наконец сошлись в цене, за все четыре шкурки. Ударили по рукам. Еще выпили; тут вдруг Ипат еще соболей тащит. И опять начался торг: спор, ругань. Стали назначать новые цены.
Напоследки Ипат вынес темную «головку», и вот тут-то и началось самое дело.
Только под утро шкурки были рассмотрены, расценены и проданы. У Степана в голове гудело от выпитого вина. Скупщик что-то записывал в пузатенькую книжку, давал охотникам подписывать. Кержаки куражились, хвастали – какие, дескать, они лихие промышленники, лезли целоваться со скупщиком. А Степан все твердил заплетающимся языком:
– Меня, братцы, увольте, я счетов-расчетов ваших ничего не понимаю. Я, братцы, в Москву уеду.
Он получил от скупщика три затертые, сложенные вдвое бумажки, грузную плитку свинцу и какую-то пеструю материю. Помнил только Степан, что был очень доволен выручкой.
А на следующий день пошла гульба по всей деревне. Три дня гуляли удалые охотники, гоняли на тройках с ширкунцами [11] , горланили песни. На четвертый день проспались и взялись за работу.
Степан работал на хозяина. Молотил хлеб, запасал дров на зиму. Возил скотине сено. Денег после гульбы у него не осталось. Да он и не тужил о них: лишь бы Аскыра добыть, Аскыр все покроет.
11
Ширкунцы – колокольчики.
В работе Степан и не заметил, как пролетел месяц. И вот – снова тайга.
Артель заходила в тайгу на лыжах. Груз охотники тащили за собой на длинных с узкими полозьями санях – нартах. Трудный заход по бурной, порожистой горной реке на лодке показался теперь Степану пустяком после нартового захода. Стоял тридцатиградусный мороз. Дыхание застывало на усах, смораживало бороду, вязало рот. Лыжи царапали твердый наст и звонко визжали.
Первые часы, пока артель подвигалась по ровной дороге, Степан шел легко. Пятнадцатипудовые нарты не казались ему тяжелыми. Потяг, привязанный к крошням – кожаному вьючному седлу, – не резал плеч.
Но когда артель свернула с наезженной дороги и пошла целиной, Степан стал сдавать. То и дело на пути попадались ухабы, и надо было умело управлять оглобелькой, чтобы нарты не налетели на торчащий из-под снега пень или сук.
– Однако, паря, спотыклив ты! – смеялись над Степаном кержаки.
А он, раскрыв рот, как рыба, выброшенная из воды, с трудом поднимался с земли и принимался поднимать перевернувшиеся нарты.
Тяжелей всего было идти передовым. Приходилось ощупывать ненадежные места тычком – узким веслом, и проминать в снегу дорогу для нарт. К концу первого дня Степан почувствовал, что совсем выбился из сил. Еще час хода – и он упадет, как загнанная лошадь. Но тут кержаки, уж и сами выдохшиеся, сделали привал. Степан заснул у костра, как в воду канул. Это был первый день, что он ни разу не вспомнил о Москве.