Мушкетер
Шрифт:
Зато наличествовал крепкий, тяжёлый стол, заставленный бутылками. Пустыми или полными, не понять, сосуды покрывал толстый слой пыли. На стенах висели полки, забитые колбами и ретортами, в углу валялся котёл, а с потолка свисало чучело крокодила.
«Откуда вышел, туда и вернулся? — мелькало у Виктора. — Я что, скомандовал себе „кругом!“ и двинул обратно? А когда они успели всё тут переставить? Да кто они-то?! „Ирония судьбы, или С лёгким паром“!..»
— Что за… — начал учёный, но не договорил.
Чадно горел факел на стене, зазеленевший бронзовый канделябр, попиравший стол, был утыкан свечами — это их трепетное сияние он видел, когда брёл по коридору. И тут Акимова пронзило: мёбиус-вектор!
— Сработало! — выдохнул он.
Резко повернувшись кругом, хронофизик бросился обратно — и шарахнулся о кирпичную кладку. Двери не было!
Поскуливая от ужаса, Виктор судорожно ощупывал кирпичи, пальцами касаясь недавно засохшего раствора — проход замуровали совсем недавно, неделю или две назад.
— Господи, господи… — застонал учёный, словно воочию наблюдая, слыша, как рушится его жизнь — такая налаженная, устроенная, безопасная…
Да нет, гулкий стук и топот — это не озвучка краха жития. Это за ним пришли!
Акимов резко обернулся, спиной прижимаясь к кирпичной стенке и моля, чтобы растаяла кладка. Но та была тверда и холодна.
Низковатая дверь, ведущая к винтовой лестнице, рывком распахнулась, и в помещение ввалилось трое верзил с бледными лицами, стриженные под горшок, в штанах до колен, в чулках и в просторных рубахах. Их грубые сабо из дерева громко клацали по каменному полу, а в руках верзилы держали верёвочную сеть.
Все трое стали наступать на Виктора, а за их широкими спинами подпрыгивал четвёртый, тот самый монах. Он изрыгал хулу и грозил Акимову тощим кулачком.
С перепугу хронофизик бросился напролом и сам же запутался в сети. Верзилы радостно взревели, повалили «гостя из будущего» на пол и стали вязать. Пыхтя, они выговаривали:
— Sancta Dei Genetrix… Domina nostra, mediatrix nostra, advocata nostra… [8]
Тут к Виктору прорвался остролицый типчик. Задрав чёрную рясу, он больно пнул Акимова, схватился за распятие и взревел:
8
«Святая Богородица… Владычица наша, защитница наша, заступница наша…»
— Сгинь! Изыди, нечестивый!
Его старофранцузский Виктор понимал с пятого на десятое, хотя какая теперь разница? Всё кончено. Живьём взяли демона.
Сейчас его бросят в застенки инквизиции, будут пытать, а после сожгут на костре… Акимова резануло жалостью, и он заплакал.
Сквозь слёзы Витя увидал, как протаивают кирпичи, по второму разу освобождая проход. Но не для него.
Стащив у мадам Лассав целую тарелку плюшек, Олег с Пончиком тихо наслаждались ими в тени беседки. Начало мая, душистый чаёк в термосе, выпечка, исходящая ванильным духом, — что ещё нужно для счастья?
— А ты почему не бреешься? — спросил Шурик, щепетно беря плюшку, пятую по счёту. — Угу…
— Лень, — признался Сухов. — Бородку, что ли, отрастить?
— Совсем ты без Алёны распустился, — пригвоздил его Александр.
— Расслабился просто… — потянулся Олег. Откинувшись на беседочные перила, он засвистел незамысловатый мотивчик: «Пора-пора-порадуемся на своём веку…»
Пончик шумно вздохнул, сощурился мечтательно.
— Знаешь, — сказал он, — а я бы хотел попасть туда, ко временам д’Артаньяна, кардинала Ришелье… Угу.
Сухов фыркнул.
— Мало тебе Византии?
— Сравнил! Мрачное Средневековье и начало XVII столетия. Есть же разница!
— Да никакой. Та же грязь, те же грубые нравы, только… это самое… кровь тебе пустят не мечом, а шпагой.
— Шпаг мне, шпаг! — театрально продекламировал Шурик и вдруг нахмурился: — А куда это Витька пропал? Что-то я его не вижу. Угу…
— В замке, наверное, — пожал плечами Олег, раздумывая, съесть ли ему ещё одну плюшку, последнюю, или пора завязывать.
Александр беспокойно заёрзал.
— По-моему, он на нас обиделся, — предположил он.
— Разве? — сказал Сухов, с сожалением отставляя пустую чашку.
— Да, да! Он нас так звал, а мы… Давай сходим?
— Неохота, Понч…
— Ну давай! Ты что, сюда толстеть приехал?
— Щас получишь…
— Ну, Олег!
— Господи, как ты меня достал… Пошли.
Обрадованный Шурик тут же выбежал на солнце и крикнул:
— Яр! Пойдём с нами!
Наверху что-то упало, и в окне показался встрёпанный Быков.
— Чего тебе надо? — сонно сказал он.
— После обеда спят либо аристократы, либо дегенераты! Угу… Пошли в замок!
— С чего бы я туда пёрся?
— Это ж твоё «дворянское гнездо»! Пошли!
— Ёш-моё! Как же ты мне надоел уже… Иду!
Десять минут спустя все трое неспешно брели по улочке. Ярослав обратил внимание на предвыборные плакаты, расклеенные повсюду, и спросил:
— Понч, а ты бы за кого голосовал?
— Не знаю… За Олланда, наверное. Социалист всё-таки. Угу…
— А ты? — Быков повернулся к Сухову. — За Саркози?
— Ещё чего.
— А за кого?
— Чего ты ко мне пристал?
— Нет, ну ты скажи!
— За Марин Ле Пен, — усмехнулся Олег.
— Она же ультра, — удивился Шурик.
— Потому и голосовал бы. Все эти высоколобые, прекраснодушные интели-либерасты изнасиловали Европу. Напустили негров с мусульманами, теперь гомосекам задницы лижут…
— Расист и гомофоб! — заклеймил его Яр.
— Не говори ерунды. Африканцев с арабами надо было работать заставить, а не брать на содержание. Пусть бы учились, поднимали свой культурный уровень, а то ведь фигня получается: европейцам уже крестики нательные носить нельзя — не политкорректно, видите ли! Зато святые понятия «мать» и «отец» упраздняются, будут теперь «родитель А» и «родитель Б». Гомосятина полная!