Музей Совести
Шрифт:
Мне показалось, что помимо своей воли я попал в какой-то чужой непонятный мир. Что я крепко сплю и всё происходящее вокруг – только кошмарный сон. Голова легко кружилась, пол под ногами казался ненастоящим, дыхание перехватило. Вот сейчас, в эту минуту я проснусь, и снова будет всё как всегда. Я смогу зайти в свою комнату и увижу бабушку, спешащую мне навстречу.
Но, несмотря на мои усилия, я всё никак не мог проснуться. Вокруг ходили незнакомые мне люди в форме и без неё.
Разговаривали между собой.
Произносили непонятные слова.
Качали
Опускали глаза и с усилием отводили их от большого бурого пятна, неровно расползшегося по старому половику в прихожей.
Часа через два, после того как я сложил в большой папин рюкзак свою одежду, милиционеры опечатали обе наши комнаты и, так и не объяснив, что же в действительности произошло дома в моё отсутствие, усадили меня в свою машину и отвезли в детский приёмник-распределитель. Слегка сочувствующим тоном мне сказали: до выяснения обстоятельств. Какие обстоятельства и кто их должен выяснять и объяснять, добавлено не было.
Меня, уже подростка, оставили в неведении относительно моей собственной судьбы. Я оказался в полной неизвестности и чувствовал себя словно подвешенным на резиновый шнур, то опускающий меня вниз, то поднимающий вверх и вызывающий своими колебаниями тошноту. Только теперь я осознал, что такое кокон страха, о котором мне недавно говорила бабушка. Не понимаю как, но я оказался плотно завёрнутым в этот шершавый и липкий кокон с ног до головы.
Бабушку я так больше и не увидел. Ни живую, ни мёртвую. Так же, как и нашу квартиру – единственное моё надёжное прибежище. Жестокие чужие люди вытолкнули меня из родного дома в неведомый мир и крепко заперли дверь, отделяющую от прежней жизни. Заставили почувствовать каждой клеточкой моего тела плотную невидимую границу между добром и злом. Между заботой и равнодушием, любовью и ненавистью. Невольно принудили смотреть на бесконечное и пустое поле неизвестности, разлёгшееся под ногами.
Ни близких, ни дальних родственников у Антоши Глебова не нашлось, и через три бесконечных дня меня отправили из детского приёмника в детский дом. Согласно существующему закону и сложившимся обстоятельствам. Месяц назад мне исполнилось четырнадцать лет, и я остался совсем один. Без бабушки, семейных радостей и родного дома. Без последней тонкой ниточки, привязывающей человека к обжитому месту, привычным повседневным хлопотам. К мысли о том, что ты кому-то нужен. К нормальной жизни любого из нас.
Глава 4 Побег
Никогда я не слышал и, тем более, не знал, что такое – детский дом. Оказывается, таких, как я, без родных и близких, более чем достаточно. Тех, кто никому не нужен. Ни родителям, ни родственникам, ни чужим семьям. Только чиновникам, получающим за нас зарплату. Ставящим очередную галочку в своих толстых книгах для отчётов. Приход-расход. Нетто-брутто. Очередной приход, упавший на их головы, чтобы расходовать государственные деньги, которых и так никогда не хватает.
Нет, мои родители никогда бы не бросили меня. Не смогли. Так, как другие бросают своих родных детей. Они
Детский дом произвёл на меня ужасающее впечатление. И снаружи, и внутри.
Небрежно оштукатуренные стены с облезлой краской.
Растрескавшийся, в занозах, грязный пол со скрипящими половицами.
Запах неизбывной нищеты, бьющий в нос из каждого угла.
Тёмные цвета, тёмные запахи, тёмные чувства.
Еда, вызывающая чувство отвращения.
Синее картофельное пюре.
Жидкий суп с кусочком плохо чищеной картошки и одиноко плавающим капустным листом.
Белесый несладкий кисель.
В серую и резко пахнущую хлоркой постель идти не хочется. Кажется, что меня кладут между двумя вымоченными в цементе грязными полотенцами: жёстко, холодно, колко и больно от неуютности.
Зубы приходится чистить без пасты и зубной щётки, потому что ни того, ни другого нет.
Мыться холодной желтоватой водой.
Полотенца здесь – роскошь.
Туалетная бумага – тоже.
Ежедневные мелочи, к которым я привык за четырнадцать лет, враз исчезли. Уступили место большой зловонной дыре, куда меня толкнула жизнь и в которой невозможно найти ничего человеческого. Ни вещей, ни сочувствия, ни дружелюбия. Ничего, что должно сопровождать только начинающую распускаться жизнь – юность.
Слова «любовь», «внимание», «сострадание» здесь никто никогда не слышал. Эти слова – табу. Воспитатели и учителя борются за своё собственное место под солнцем, ступая по нашим тонким истощённым без любви и еды телам. По нашим ожесточённым от лишений и бездуховности душам.
Я хорошо помнил из объяснений бабушки, что наши души после смерти попадают вначале на Суд божий, а оттуда – в рай или ад. Человек получает по заслугам и по вере. При этом она, правда, смеялась, и говорила, что никто с того света никаких весточек нам, живым, пока не присылал. Поэтому процедуру прохождения Суда божьего никто из живущих на земле точно не знает. Но лучше не рисковать и зарабатывать себе при жизни дорогу наверх, к солнцу и добру, а не вниз, в темноту преисподней.
Уже на второй день пребывания в детском доме я отчётливо вспомнил эти слова и понял, что при жизни попал в ад, минуя Суд божий. Скатился в самый конец дороги, заканчивающейся тупиком.
Хуже было некуда.
И ниже – тоже.
Здесь никто никого не любил, потому что не умел и не знал, как это делается. Не понимал: как уметь любить, потому что не испытал на себе этого чувства. Никого не жалел, потому что не знал, как можно сочувствовать. Не защищал, потому что не знал, что это такое – защитить другого, более слабого.