Музей Совести
Шрифт:
Мои глаза различили аккуратно сложенные куртки, зонтики, детскую и взрослую обувь, сумочки, упаковки с различными техническими и кухонными приспособлениями, спортивную одежду, рюкзаки, книги, несколько фотоаппаратов, бинокли, две настольные лампы, ракетки для тенниса и массу других вещей, требующих более пристального изучения.
Отдельно на трёх полках лежали разнообразные головные уборы – от зимней меховой облезлой шапки до новенькой бескозырки. Внизу выстроились в ряд картонные коробки с разной мелочёвкой, такой, как расчёски, тюбики с губной помадой, лампочки, пустые кошельки, шейные платки и шарфы, ключи в связках и по отдельности, блокноты, карандаши, ручки и прочие нужные и не очень нужные своим хозяевам вещи. На каждой из коробок стояла дата: 1986, 1987, 1988… Коробка с цифрой 1989
В дальнем углу, за стульями, примостились три детские коляски, санки, крепкий табурет с мягким сиденьем, трехколёсный велосипед и лестница-стремянка.
«Ведь это ж целое сокровище, клад, золотой запас!» – промелькнуло у меня в голове, а сердце сладко заныло: за полгода жизни в Эрмитаже моя одежда обветшала, износилась до дыр и давно источала неприятный запах. Каждый день я боялся, что меня остановит кто-либо из сотрудников музея, спросит входной билет и потом выпроводит, как безбилетника и беспризорника. Такого окончания своей полуголодной, но безопасной жизни я не хотел. Именно поэтому комната с забытыми вещами оказалась для меня даже важнее, чем еда. На этих полках лежала моя будущая безопасность.
С волнением подошёл я к ближайшему стеллажу и принялся методично перебирать вещи, подбирал что-то и тут же примерял на себя. Разворачивал детские, женские и мужские унылые куртки, жалея, что летом они мне не понадобятся. С пристрастием примерил двое новых брюк и трое спортивных штанов, остановившись, наконец, на чёрном трикотажном трико «Адидас», лежащем под брюками в надорванном магазинном пакете, и от души поблагодарил работниц гардероба за их честность. Не подходящие мне по размеру или сезону штаны, свитера и куртки я аккуратно складывал обратно на полки, чтобы никто не смог догадаться о моём невольном вторжении в «Лавку забытых вещей» – так я назвал свою неожиданную и счастливую находку.
Новая футболка вместо изношенной и более чем грязной рубашки нашлась быстро: штук двадцать их лежали разноцветными стопочками в самой середине одной из полок. Мне оставалось только удивляться, зачем люди приходят в музей из магазинов с покупками? Чтобы забыть их там? То ли искусство влияет на них оглушающим образом, что, оставив в гардеробе коробку с новой кастрюлей, они уже не возвращаются за ней с другого конца города. То ли вообще забывают о купленных мелочах. Мне это было непонятно.
Впрочем, проблемы других людей без промедления отошли на другой план, потому что у меня самого появилась небольшая проблема с последней частью гардероба – нижним бельём. Свои трусы я выбросил несколько месяцев назад из-за неприятного запаха, исходящего от них. Теперь же, внимательно осматривая аккуратно сложенные в стопочки вещи, я нашёл там только упаковки с детскими трусиками, шорты и пару кружевных женских изделий, которые никогда в жизни не смог бы надеть на себя. Приложив к бёдрам вытащенные детские трусики, я тяжело вздохнул – из младшего школьного возраста я давно вырос. Шорты доставали мне до колен и на роль нижнего белья не годились. На кружевные изделия смотреть не хотелось. Медленно и удручённо складывая вытащенные из целлофановой упаковки трусики, я было приуныл, но меня вдруг осенила счастливая идея и развернула лицом к картонным коробкам.
После недолгих поисков в моих руках оказались небольшие маникюрные ножницы, забытые в одной из сумочек, лежащих грудой на полках. Сделать два разреза по бокам оказалось сущим пустяком. После этой несложной операции я натянул на себя детские трусики с разрезанными шлицами по бокам, и – о, счастье – у меня оказалось чистое нижнее бельё! От удовольствия я даже стал напевать себе под нос. Теперь оставалось пройти в один из туалетов музея и чисто помыться, чтобы чувствовать себя обновлённым и совсем счастливым. Старые вонючие вещи я стянул в тугой узел, тщательно завернул в найденные газеты и положил в высокую мусорную корзину у входных дверей музея.
В туалете тёплая вода из крана не текла, поэтому мне пришлось протереть тело холодной водой с мылом. После этой процедуры я почувствовал себя чистым и переоделся в счастливо найденные вещи. С довольной улыбкой я посмотрел на своё отражение в большом зеркале, подумал и вновь вернулся в комнату-склад забытых вещей.
Через несколько минут кропотливых поисков в моих карманах исчезли перочинный ножик, расчёска и два карандаша. Поколебавшись не более секунды, я вновь опустил руку в коробку, и под мышку нырнул толстый чистый альбом для рисования. На всякий случай. Небольшое зеркало, прибитое над столом, притянуло взгляд, и я увидел в нём отражение совсем другого мальчика, который мне очень понравился.
С этих пор у меня не возникало проблем с переменой вещей. Мне жизненно необходимо было выглядеть чистым, опрятным, занятым. Иначе можно вызвать подозрение.
Подозрение – это недоверие.
Недоверие – большая угроза.
Мне следовало опасаться усиленного внимания к моей персоне и не выглядеть беспризорником среди чистых, сытых и довольных посетителей храма искусства. Удача сопровождала меня, не давая пропасть и быть пойманным.
Раньше мне не приходила в голову мысль, что музей можно сравнить с моим письменным столом. В том и в другом, оказывается, нужно наводить порядок. Два раза в год в моём новом обиталище проводилась генеральная уборка. О ней я случайно узнал из рабочего графика, вывешенного в одном из служебных помещений, куда забрался в поисках еды. Удивившись, но не придав прочитанному тексту особого внимания, я вспомнил о генеральной уборке в музее, когда однажды утром услышал громкие звуки голосов, звяканье вёдер и клацанье стремянок. К счастью, мне вовремя удалось скрыться подальше, а потом и поменять своё убежище, чтобы не попасться на глаза уборщицам. Их было не так уж и мало. Казалось, что ими заполнены все нескончаемые помещения Эрмитажа.
Эти люди мыли окна.
Сметали пыль с картин, гобеленов, скульптур.
Чистили ковровые дорожки.
Вентиляционные шахты.
Натирали паркетные полы.
Генеральная уборка, о которой я знал заранее, застала меня всё же врасплох. Она оказалась ещё одним предостережением о существующей вокруг опасности. Оставаться незамеченным в музее полгода – и вдруг так нелепо попасться людям на глаза во время уборки. Нет, только не это! Остаться в стенах Эрмитажа и дальше жить невидимкой – вот что было моей главной задачей.
С этого неожиданного экзамена на внимание и выдержку пришлось стать вдвойне, втройне осторожным. И внимательным. Днём и вечером я с удовольствием ходил по залам музея, с интересом рассматривал понравившиеся экспонаты и равнодушно проходил мимо других, мне неинтересных. Залы со скульптурами поражали моё подростковое воображение.
Зачаровывали.
Притягивали.
Вызывали на откровенный разговор.
Именно здесь одинокого мальчика окружали белые или желтоватые фигуры людей, с которыми можно было охотно общаться вечерами, когда приходилось оставаться совсем одному в бесконечных анфиладах комнат. Зевсы, Геркулесы, Гераклы, едва прикрытые плащами или туниками, а то и вовсе нагие, стояли на мощных мускулистых ногах, смотрели вдаль и выставляли напоказ свои красивые, сильные тела. Мифические боги и богини загадочно улыбались и скрывали от чужих глаз известные только им и недоступные нам, простым смертным, тайны. Их прекрасные и странно-манящие фигуры тянулись рядами, располагались полукругами, прятались в углах залов или составляли прерванные параллельные линии. Мне, зрителю, оставалось только восхищаться гармонией камня и величавым спокойствием вечности, окружающей их. Я очаровывался необыкновенно точной и загадочной работой человеческих рук, дошедшей до нас в этих скульптурах. Осторожно притрагивался к камню, втайне надеясь почувствовать биение пульса, ощутить тепло мраморной кожи, увидеть блеск неживого взгляда.
На женские фигуры я смотрел с особым вниманием. Медленно обходил их со всех сторон. Осторожно касался пальцами. Порой мне казалось, что вот эта мраморная белокожая красавица Афродита – моя мама, выходящая из тёплых волн моря. Или вот она – прекрасная Венера, которая не успела одеться и замерла, остановилась полуобнажённая, с едва накинутым на бёдра покрывалом, поражая зрителя чистой красотой и совершенством тела. В каждой из этих фигур я находил ускользающие из памяти родные черты мамы, напрягал воображение и с робкой надеждой переносил их на прекрасные мраморные статуи.