Музей Совести
Шрифт:
Чем ближе мы подходили к моему подъезду, тем сильнее мне хотелось вот сейчас, прямо в эту секунду развернуться и убежать. Непонятно откуда взявшееся благоразумие останавливало, предупреждало: пока нельзя. Нельзя, чтобы Юлия Марковна увидела, в какую сторону я побегу. Иначе она поймёт, что я – беглец и догадается о моём плане. Сразу узнает, за какой дверью я хочу скрыться.
Нагонит.
Поймает.
Схватит.
Вот тогда мне будет конец.
Без доверия.
Без вариантов.
Без прощения.
– Ой, – вскрикнул я неожиданно для своей провожатой и сморщил нос от боли. Протянув к глазам идущей рядом со мной женщины свой палец с выступившей на небольшом порезе каплей крови,
Надежда не покидала меня. Жалость – единственно доступный мне инструмент, моё оружие. Ведь можно же взрослой женщине хотя бы на несколько минут выйти из своего кокона и пожалеть маленького несчастного мальчика? Так думал я, и мой наивный расчёт оказался верным. Меня, сироту, жаль – это нормальная реакция более успешного и счастливого человека. «И даже если я сейчас лгу, то моя неправда никого не убивает», – эта спасительная мысль оправдывала мою ложь, которая всегда была мне противна.
Беспомощно оглянувшись вокруг, будто за подмогой, Юлия Марковна несколько минут размышляла, что же со мной делать. Выбор у неё был невелик. Приходилось решать, что важнее – данное слово или муки совести из-за не оказанной ребёнку помощи. Решение, вклинивающееся острым краем между разумом и душевным порывом.
Между прагматизмом и порядочностью.
По большому счёту, между эгоизмом и альтруизмом.
Наконец, взглянув на меня умоляющим взглядом, она сказала несколько заговорщицким тоном:
– Антон, я не могу пригласить тебя к себе. Муж сейчас дома, он рассердится, если узнает, что ты здесь. Он ведь не знает, что я взяла тебя на похороны. Ему эта затея не нравилась с самого начала, и он был против. Пообещай мне, что подождёшь меня здесь на лавочке. Я вернусь ровно через пять минут. Принесу йод и бинт. Перебинтую тебе палец, и мы поедем обратно. Посидишь?
Я кивнул головой и опустил глаза, скрывая радостную улыбку и усиленно дуя на палец, на котором специально расковырял вчерашнюю ранку. Как только Юлия Марковна повернулась ко мне спиной, я стал энергично потряхивать рукой, чтобы ранка закрылась быстрее. Этому учила меня когда-то бабушка. Радуясь в душе, я смотрел в удаляющуюся от меня спину женщины, невольно подарившей мне свободу. Но об этом она пока не знала.
Не успела тяжёлая деревянная дверь подъезда закрыться, скрывая за собой мою бывшую соседку, как я соскочил с лавочки и помчался изо всех сил на соседнюю улицу. Моей целью был огромный Эрмитаж, находящийся в нескольких минутах ходьбы от нашего дома. Мы часто ходили туда с бабушкой, и я неплохо ориентировался в его многочисленных залах.
Только бы добежать до него.
Исчезнуть в толпе.
Раствориться среди посетителей.
Обрести долгожданную свободу.
Последние метры до главного здания Эрмитажа, Зимнего Дворца, я прошёл нарочито медленно, приглаживая растрепавшиеся волосы. Вязаную сине-белую шапочку я успел потерять по дороге, пока бежал, не заметив этого в спешке. Осторожно оглянувшись назад и не увидев ничего подозрительного, я вошёл в этот спасительный храм. В бесконечный, как мир, и прекрасный, как жизнь, храм искусства и культуры.
Я крутил головой по сторонам и глазел на выставленные в огромном вестибюле знакомые мне скульптуры, а сам напряжённо думал, как без билета пробраться в музей. Побродив немного среди многочисленных туристов, я было приуныл. До тех пор, пока не увидел группу школьников, приехавших на экскурсию. Я тут же подошёл к ним и встал так, чтобы было понятно: для них – особняком, для посторонних – в группе. Хорошо, что женщина-контролёр чуть отвлеклась, а учительница, пришедшая с классом, и вовсе не смотрела в мою сторону – таким образом я сумел вместе с другими детьми незаметно проскользнуть внутрь. Проскочив мимо контролёрши, я немного отделился от школьников. Но не оставил их совсем, шагая вверх по красной ковровой дорожке широкой мраморной лестницы рядом с ними и одновременно в стороне. На верхней площадке, опасливо свесив голову вниз и оглядев пространство, видимое глазу, я успокоился. Погони не было. Всё, кажется, спасён. Свободен. Здесь меня отыскать непросто.
В туалете для посетителей я чисто вымыл руки и умылся. Ранка на пальце успела затянуться и уже не кровоточила. Немного почистив свою одежду, я пригладил и волосы. Теперь из зеркала на меня смотрел не мальчик-сирота, а самый обычный петербургский подросток. Отвернувшись от всех лицом к окну, я достал из кармана бутерброд с мягким сыром, приготовленный специально для меня Юлией Марковной, и стал медленно его жевать. Думать ни о чём не хотелось. Усталость и переживания долгого дня навалились на меня, осушив голову и растрепав мысли. Захотелось домой, в свою постель. В домашний уют.
Запив сухую еду водой из-под крана, я отправился искать тихое место, где можно было бы устроиться на ночлег. На долгие дни и ночи, недели и месяцы. Потому что идти мне было больше некуда. Этот огромный музей казался мне наилучшим прибежищем для сироты. Несравненно лучшим, чем детский дом. Несравненно лучшим, чем беспризорная жизнь на улице…
Эрмитаж готовился к закрытию. Служащие предупреждали об этом заметно поредевший поток посетителей и радовались окончанию долгого и тяжёлого, на ногах, рабочего дня. Мне нужно было быстро найти для себя незаметное местечко и схорониться там. Спрятаться, зарыться, исчезнуть от всевидящих глаз работников музея. Уж они-то меня точно не пожалеют. Меня, бродяжку с улицы, ставшего таковым две недели назад и бывшего до этого самым обычным подростком.
Этот огромный музей с сотнями залов, километрами паркетных и мраморных полов, с миллионами бесценных экспонатов, я выбрал себе на жительство.
Как альтернативу потерянному дому.
Как замену бабушкиной любви.
Как большой и ласковый кокон уверенности и стабильности, в который мне хотелось как можно быстрее завернуться.
Глава 5 Невидимый среди великих
Только спустя несколько тревожных недель мне удалось определиться с местами обитания. Cпальными местами. На моё счастье, в это смутное время конца восьмидесятых годов в Эрмитаже отсутствовали хорошие системы наблюдения и сигнализации. Как, впрочем, и плохие. Боязни быть отслеженным камерами у меня не было. Да, честно говоря, о камерах в то время я даже и не думал. Я о них просто не знал. Эта идея пришла мне в голову через много лет.
Залы музея замечательно проветривались и прогревались. А может быть, и нет. Во всяком случае, температура внутри зданий, объединённых в музей, оставалась более или менее ровной. То ли потому, что залов было много. То ли потому, что стены толстые, а потолки высокие. Не знаю. Несмотря на пролетающий за окнами снег, внутри было тепло. Хотя иногда тепла хотелось чуть больше. Холодными осенними, а затем и зимними ночами.
Еда – вот что оказалось большой проблемой для выживания. Особенно в первые недели. Голод стал злым спутником беглеца. Пустой желудок всё время толкал в бока и подгонял меня: «Иди, иди отсюда! На улицу, в город! Там много еды. Ну, если и не много, то тебе, во всяком случае, хватит. Не то, что здесь. Так ведь можно и умереть. Иди, оставь свою идею жить на свободе. Уж лучше быть несвободным, зато сытым. Тут уж не до принципов: если хочешь остаться живым, придётся пожертвовать свободой. Разве не так?»