Музей заброшенных секретов
Шрифт:
— Это не Р.? — ехидно оскаливается.
Значит, он знает и про Р. Впрочем, ничего удивительного, раз он контачил с руководством канала и собирал на меня досье — компромат на будущего партнера тоже входит в контрольный пакет акций.
— Нет, — качаю головой, — не Р.
— Если хочешь, я могу у них выкупить твои фотографии… Те, где ты с Р., — склабится так, будто он их видел.
А если б и видел?
— Мне пофиг, Вадим.
Самое удивительное, что мне действительно пофиг. И известие о том, что новое руководство канала запаслось моими фотографиями в пикантных позах, которые Р. в свое время наснимал (а говорил же мне тогда — «не зарекайся!»), вовсе не производит на меня того впечатления, на которое рассчитывал Вадим. Просто пофиг — и всё. Так, будто это не со мной было — не я валялась под блицами голая, со страпоном в руке, заляпанная спермой. Хоть весь офис теми кадрами обклейте — не достанете, ребята, как ни старайтесь.
— Они решили против тебя подстраховаться со всех сторон, — объясняет Вадим, все еще не веря, что его так
Ага, так это, значит, шефуля постарался. Моя лапочка. Все силы на латание пробоины в стене. Интересно, какую же такую «стори» он намеревался на меня состряпать на основании тех снимков?.. Хотя, если подумать — нет, не интересно, нисколечки. Как-то не хочется даже и воображение в ту сторону напрягать.
Вместо этого мне в голову приходит совсем иное — с той же лунатической легкостью, словно так и нужно, словно моими действиями руководит кто-то посторонний, а от меня только и требуется, что оторваться от скалы одним рывком — руки вдоль туловища, голова вперед, «ласточкой», навстречу темно-синей бездне…
— Если уж ты так хочешь отблагодарить меня за консультацию, Вадим… — выдерживаю как раз в меру нагруженную сарказмом паузу, — то выкупи у них лучше для меня другой материал…
Он обрадованно, с готовностью вынимает из внутреннего кармана пиджака «Palm» и сам записывает, водя карандашиком по экрану, — он это сделает, он обещает: материалы к неоконченному фильму, программа «Диогенов фонарь», да-да, та самая. Рабочее название — «Олена Довган». Он действительно это сделает, можно не сомневаться, — освободит Гелю и всех моих Довганов из того гадюшника: вон как оживился, даже какая-то необычно предупредительная суетливость появилась в движениях — он еще не верит, что так удачно со мной развязался, что ему так дешево обойдется мое молчание: я больше не буду вспоминать о том, почему погибла Влада. То, что знаем мы оба, останется между нами.
Он не подозревает, что это Влада выкупает в эту минуту его руками мой фильм. Фильм, который я теперь смогу закончить, собственными силами, чего бы мне это ни стоило: я уже знаю, чего ему не хватало. И в том фильме будет и Владина смерть тоже: это мой единственный способ сказать про нее правду. И неважно, что у мужчины, из-за которого она погибла, будет в кадре другое лицо — то, что у крайнего справа на старой повстанческой фотографии. Потому что, кроме фактической правды, замкнутой на имена и лица, есть еще и другая правда прожитых людьми историй, поглубже — та, которая не видна посторонним и которую не выдумаешь и не подстроишь. Та, что за пределом податливости.
И, словно дождавшись наконец подходящей минуты, дилинькает, как колокол на пожар, мобильник — мой мобильник, я его не выключала, — и я уже знаю, кто это, и мышцы моего лица бесконтрольно расплываются в улыбке, пока губы механически проговаривают Вадиму «Извини»:
— Лялюшка?..
— Адя! — ору я, кажется, во все горло, выныривая из темного пещерного подводья на дневной свет: — Адя, я есть! Я тут, я в порядке! Не волнуйся за меня, я уже еду, через двадцать минут буду!..
— Слава богу, — шумно вздыхает мне в ухо мой чудесный мальчишка, мое солнышко, Господи, как же я рада его слышать! — Давай, малыш, жду. А то у меня здесь такое творится…
Завари, пожалуйста, чай, попросила Лялюшка. Ромашковый? Остался только ромашковый, я не успел сегодня ничего купить. Все равно, пусть будет ромашковый. И, надпив, как гусенок — немножко, словно через силу, — отставила чашку и усмехнулась: мы с тобой уже как парочка пенсионеров — сидим возле разбитого корыта и пьем на ночь ромашковый чай. Для полного комплекта не хватает еще только болячек…
Это не иначе как тот пацан, подумал я, тадепут, гнида, пробил тебя на теме кризисного возраста: мол, сейчас или никогда — вверх или на свалку. Как говорила одна моя клиентка: до сорока лет женщине достаточно быть хорошенькой, после сорока уже нужно быть богатой, — и строила мне глазки, хотя сорок тете явно исполнилось, еще когда я в школу ходил. А Юлечка наверняка все это слушала и мотала на ус…
Вслух я сказал: ты все сделала правильно, Лялюша. Ты молодчина, я горжусь тобой. Знаешь, засияла она, мама так говорила — про папу, такими же словами: что он все делал правильно. Странно, правда же?..
Я подумал: Лялюшка изменилась. Повзрослела? Зная ее и то, как она, девочка-отличница, вибрирует в ответ на каждый житейский удар — как на проявление космической несправедливости, — я поначалу боялся обрушить на нее всю правду в том виде, как она обрушилась на меня: так и так, любимая, мы с тобой в жопе, потому что моя секретарша обчистила меня на тридцать тысяч баксов (эх, лошара же я, лошара!)… А когда моя девочка, с обращенным куда-то в себя странным взглядом, рассказала мне — от вашего стола нашему столу — про свой ужин с тем народным пацаном-тадепутом, я вообще охренел, даже мой собственный облом вмиг обмельчал до кабинетного формата: елки-палки, да ведь это война!.. Необъявленная, тайно-ползучая, натуральная гэбэшная война, а никто и не въезжает — все уткнулись носом в собственное дерьмо и видеть не видят, что творится вокруг!.. Я бегал по кухне, курил одну сигарету за другой и орал, что нужно что-то делать, нельзя же позволить стае доморощенных бандюков вот так вот, за понюшку табака сдать страну кремлядям,
Давай ложиться спать, малыш, — я и сам уже едва держался на ногах, и где, блин, мои девятнадцать, когда всю ночь можно было зажигать, как Карлсон с моторчиком, а утром, быстренько зажевав перегар, бежать на пары и хоть бы хны?.. Ага, кивнула она, давай — и подняла на меня глаза, которые сквозь всю деревянную усталость, сквозь отупение позднего времени и сгоревшего адреналина, внезапно прошили, пронзили меня живой музыкой, будто зазвучали, — в ее глазах светилась нежность, и кротость, и печаль, и что-то такое непередаваемо-женское, от чего в горле сжался комок: поедем завтра к тому мужику?..
Если хочешь, прохрипел я голосом старого мафиози из фильма Тарантино. Холера, я все-таки был растроган, был готов чуть ли не разреветься. Я и собирался утром в Борисполь, к тому экспроприированному Юлечкой дядьке, — выяснить подробности и оценить убытки (часы с кукушкой, ореховый шкаф, что там еще эта курва сплавила Б. и Ко у меня за спиной?), — но собирался ехать один, до сих пор я никогда не втягивал Лялюшку в свои дела… Правда, этим делам никогда не наносили такого удара, какой я получил от Юлечки. Вот это, блин, пригрел гадюку на груди.
Именно это — как стало понятно, когда клубок первого шока немного осел, перекипел и разложился на отдельные пряди (где потери финансовые, где моральные, где имиджевые, за что хвататься в первую очередь, чтобы хотя бы частично залатать дыры…), — именно это, в принципе, и допекает меня больше всего: то, что пригрел гадюку. Обман доверия — это самый болезненный пробой, и ничем его не залатаешь. Такая клёвая секретарша, незаменимая помощница, правая рука! Аккуратистка — не нарадуешься. И всегда в курсе всех моих планов, ах ты ж ёханый бабай. Как же я так повелся, что эта сучка более полугода водила меня за нос, целую историю мне сплела о том, как наследники дядьки, сын и дочь, будто бы закобенились и уговорили его ничего из домашнего имущества не продавать? И так все серьезно, озабоченно, тудыть твою мать, — ах Адрианамброзьич, что же делать, они отказываются?.. Нужно набавлять цену, отвечал я как идиот, другого выхода нет. И цену, видать по всему, заинтересованные лица Юлечке и правда набавили некисло: когда я сам позвонил дядьке, тот наотрез отказался иметь со мной дело: ничего не знаю, ничего не продаю, передумал, пошли все нафиг, — дядька определенно не желал со мной разговаривать, будто кто-то его неслабо настроил против меня или просто меня оклеветал, но я все еще, как лох, ничего не подозревал. Сам не знаю, как сегодня (да нет, уже вчера!) сумел сдержаться и ничем себя не выдать, когда мой директор банка, давний и верный клиент, пожаловался мне, скрытым укором, что видел дома у министра новое приобретение — сецессионные часы с кукушкой, и что такое чудо, говорят, прямо под Киевом отыскалось, где-то в селе за Борисполем, — типа, что ж это я, раззява, так провтыкал, считай, под носом?.. Вот это был удар — прямо по темечку! Доверчивый, мягкосердечный Адриан Ватаманюк, друг детей и животных. И мелитопольских проституток. А я же ей, курве, еще и зарплату поднял, и на искусствоведческий впихивал на бюджетное отделение: учись, дитя, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни… Млять. И как, спрашивается в задачке, жить, как строить бизнес или вообще что-нибудь строить — если никому не верить?..