Мужики и бабы
Шрифт:
Вдруг отец выхватил у него вожжи и перекинул их Федьке.
– Осади лошадь! – крикнул он и спрыгнул с телеги. – Кабы на вилы не напоролась.
Отец в два прыжка нагнал впереди идущую подводу и крикнул:
– Маркел Иванович, вилы убери!
– Какие вилы? – отозвался тот, оглядываясь.
– В задке у тебя высунулись.
– Ах, мать твою перемать!.. – проворчал он недовольно и, увидев выдвинутые вилы, крикнул девочке-подростку: – Панка, ты куда смотришь? Аль глаза еще не продрала?
Он спрыгнул проворно, зашел с задка, выдернул вилы, уложил рогами вперед.
Между тем проехали
– А что, с Лавнинских на Кулму поедем? – спросил Андрей Иванович.
– Передние решили на Кулму, – ответил Маркел.
– А не потонем там в отрогах?
– Ну, такая сушь стояла.
– Здорово живешь! Уже больше недели, как дожди льют. А потом ведь – там вода донная.
– Кто-то ездил… Говорят, сухо.
– Ну, как знаете. – Андрей Иванович поотстал от Маркела и вспрыгнул на свою телегу.
– Папань, я все тебя хочу спросить: вон там на самом взъеме ямины остались, – Федька указал на Пантюхинский овраг. – Говорят, будто землянки там рыли…
– Говорят, – отозвался Андрей Иванович. – Там стоял дубовый лес, когда пригнали сюда пантюхинцев. И церковь из тех дубьев срублена.
– А почему их зовут погаными?
– А кто их знает. Будто их в карты проиграл какой-то князь. И пригнали их сюда из Литвы. Вот и прозвали погаными.
Когда проезжали мимо пантюхинской околицы, от села бросились к обозу с полдюжины разномастных лохматых, неопрятных собак и залаяли враз, как по команде, стараясь перебрехать друг друга и подпрыгнуть одна выше другой перед лошадиными мордами. Отстали так же дружно, как только последняя подвода миновала околицу, лениво и неохотно возвращаясь в село.
– И собачки-то у них дружные, как сами пантюхи, – сказал Федька.
– Живут бедно, оттого и дружные, – ответил Андрей Иванович.
Возле мельницы обочь дороги стали попадаться пантюхинские бабы; они шли в полосатых поневах и в ярких цветастых платках, повязанных низко на лоб по самые брови, чисто по-пантюхински. За спиной у них висели корзинки, накрытые мешковиной, на плечах грабли. У пантюхинских луга были под боком, за Святым болотом, оттого они и начинали покос дня на два – на три раньше тихановских. И теперь пантюхинские бабы шли с граблями уже рядки ворочать. И завязался обычный перебрех:
– Эй, красавицы! Кто из вас малайкину соску съел? – кричали им с телег.
– Черепенники! Тихановские водохлебы! – отвечали бабы.
– Акулька, что там булькат? Сивый мерин в квашню с… Квас-то у вас того… С довеском, – кричал и Федька Маклак.
– Сам ты довесок… Молоко ишшо на губах не обсохло, а туда же лезет.
– А ты сверни-ка со мной во-он в те конопли! Небось и про молоко забудешь…
Андрей Иванович ухмылялся и покручивал усы. Не замай – резвится малый, пора ему и характер проявлять.
Тимофеевка, большое чистое село с богатым выгоном, на котором вольно разлились озера с камышовыми зарослями да с желтыми кувшинками, что на твоих лугах, заметно отличалось от Пантюхина – дома здесь все кирпичные да побеленные, под железными зелеными крышами, в палисадниках сирень да мальвы, в окнах герань, тюлевые занавески, на крышах кони резные да петухи. Во всю улицу трава-мурава да ромашки, и не видно ни телят, ни свиней –
– Папань, а кто им петухов да коней на крышу поставил?
– Сами, сынок. Здесь народ мастеровой живет – все кузнецы да ведерники.
– А где же их кузницы?
– На выгоне.
– Дак на выгоне холстины сушат, а кузницы их задымят, – заметил Сережа.
– Ах ты мой стоумовый! – рассмеялся Андрей Иванович. – У них холстины на лугах стелют.
– А наши почему на выгоне?
– У нас луга далеко…
За Тимофеевкой на берегу Саверкина пруда стоял большой деревянный дом с мезонином, обшитый крашеным тесом. Бордовая краска местами облупилась, и дом теперь выглядел пегим, казалось, что его кто-то покрасил так из озорства. Вокруг него росли старые липы, усаженные грачиными гнездами, да заломанная сирень, да редко где торчали корявые раскоряченные ветлы.
– Папань, а правда, в этом доме барин Саверкин жил? – спросил Федька.
– Правда, – ответил Андрей Иванович. – Хороший был старичок, добрый. Бывалочи, едем из лугов с молоком, остановимся возле сада, крикнем: «Федор Корнев, дай яблочка!» Он выйдет на балкон, во-он с того этажа и скажет вниз: «Никодим, собери им, что упало». Сторож Никодим, такой же старичок сухонький, с подножком ходил, наберет корзину яблок: «Ешьтя, ребята!..» – Андрей Иванович помолчал и добавил: – Теперь здесь тимофеевский агроучасток.
– А где тот старичок живет? – спросил Сережа.
– Помер давно. – Андрей Иванович поглядел на старый облупленный дом и снова заговорил: – У Саверкина была племянница. На ней женился наш тихановский Сенька Каманин, родственник купца. А у Сеньки был в Желудевской волости свой человек в писарях. Вот Семен-то и подмулился к барину: откажи нам несколько десятин от своего поместья. Барин добрый был. Берите, говорит… Для племянницы мне ничего не жаль. Семен с этим желудевским писарем составили поддельное завещание – все поместье на Каманина отписали. А старичок сослепу подписал его. Вот проходит год, ему Каманин и говорит: хватит, мол, пожил ты в этом доме. Теперь убирайся. Как убирайся? А вот так, дом не твой. Саверкин в суд, а там ему эту бумагу под нос суют. Каманин был жох и в суде подкупил кого надо. Ну, Саверкин от горя взял да помер. А старуху, жену его, выгнали. Она все по кузницам ютилась. Так и померла под забором. А тут революция. Взяли в оборот этого Каманина. Он бежать… Вот и опустел этот дом, и сад заломали…
Солнце меж тем забиралось все выше и выше, припекало все горячее, потянул ветерок, и над лошадью появились оводы; они подолгу вились над крупом, но почему-то садились то на шлею, то на седелок, и Федька ловким ударом кнута, хакая, сшибал их наземь. От Саверкина пруда дорога свернула в низину и потянулась вдоль ольхов – чахлого леска на краю Святого болота. Вместо жаворонков в небе заголосили первые луговые птицы чибисы, кружась над подводами, они дергались на лету и торопливо, пронзительно вскрикивали – не то плакали, не то спрашивали: