Мужики
Шрифт:
Старик ни тогда ночью, когда они вернулись из корчмы, ни на другой день не сказал Ягусе ни одного резкого слова, и даже Доминиковой не пожаловался, — как будто ничего не случилось. Но он расхворался от тайно бушевавшей в нем злобы и не мог подняться с постели — у него все время замирало сердце, кололо в боку и лихорадило.
— Не иначе, как в печени у тебя воспаление, — говорила Доминикова, натирая ему бок горячим маслом. Он ничего не отвечал, только жалобно кряхтел и упорно смотрел в потолок.
— Ягуся ничуть не виновата! — начала Доминикова тихо, чтобы не услышали в соседней комнате. Ее сильно беспокоило то, что Борына ни словом не обмолвился насчет вчерашнего.
— А кто же виноват? —
— Что она такого сделала? Ты ее одну оставил и ушел пить за перегородку, а тут музыка, все пляшут, веселятся — что же ей было одной бирюком в углу стоять? Ведь она молодая, здоровая, повеселиться и ей надо! А плясать пошла, потому что он ее заставил. Как же можно было не пойти — в корчме каждый имеет право пригласить кого хочет. А выбрал он ее, разбойник этот, и не отпускал тебе назло, только назло тебе!
— Ладно, мажь и лечи поскорее, а уму-разуму меня учить нечего, я сам знаю, как дело было, и не нужны мне твои объяснения!
— Коли ты такой умник, так и то должен понимать, что баба молодая, здоровая, ей тоже утеха нужна. Не бревно она, не старуха, вышла замуж, так ей муж нужен, а не дед — четки, что ли, ей с дедом перебирать!
— А зачем же ты тогда ее за меня отдала? — бросил он презрительно.
— Зачем? А кто скулил, как пес? Не я тебе кланялась, чтобы ты ее взял! Я ее тебе не подсовывала, не навязывалась и она! Она могла выйти за любого из первейших парней на деревне — сколько их было!..
— Были, да не для женитьбы!..
— Чтоб у тебя язык отсох за такие слова поганые!
— Ага, правда-то, видно, глаза колет, — ишь как вскинулась!
— Вранье это мерзкое, а не правда! Вранье!
Он натянул перину до подбородка, отвернулся к стене и уже ни одним словом не отзывался на все ее доводы. Когда же она под конец ударилась в слезы, он насмешливо пробурчал:
— Когда баба ухватом ничего не сделает, так думает, что плач ей поможет!
Да, он знал, что говорит, не зря сказал такие слова о Ягне! Теперь, когда он лежал целыми днями, ему вспомнилось все, что о ней говорили раньше, он все это обдумывал, разбирал, сопоставлял, — и такая злоба в нем накипала, так мучила ревность, что он улежать не мог, ворочался на постели, ругался про себя или злыми, ястребиными глазами следил за Ягной. А она была какая-то бледная, осунувшаяся, бродила по дому как сонная, поглядывала на мужа жалобными глазами обиженного ребенка и так вздыхала, что у него уже сердце начинало таять, — но тем сильнее разгоралась ревность.
Тянулось это почти целую неделю — и Ягна чувствовала, что ей больше не выдержать. Душа у нее была болезненно чуткая. Есть такие цветы: только дохнет на них холодом, и они сразу свернутся и затрепещут от боли. Она заметно худела, не спала, ей кусок не шел в горло, она не могла усидеть на месте, заняться какой-нибудь работой. Все из рук валилось, и страх ходил за ней по пятам — пугало то, что старик все лежит, стонет, доброго слова не вымолвит и смотрит на нее так, словно убить хочет. Она постоянно ощущала на себе его взгляд, и это было нестерпимо. Жизнь ей стала в тягость, тоска ее заедала — ведь и об Антеке она ничего не знала, он всю неделю не показывался, а она не раз в сумерках, преодолевая смертельный страх, выбегала к сеновалу! Спросить о нем она не смела ни у кого. Ей так дома опротивело все, что она по два раза в день бегала к матери, но Доминикова мало сидела в избе — то навещала больных, то была в костеле, а если Ягна и заставала ее дома, она встречала дочь сурово, осыпала горькими упреками. Братья тоже бродили хмурые, сердитые и подавленные, потому что старуха отколотила Шимека за то, что он в Крещенье пропил в корчме целых четыре злотых. Ягна уходила от них к соседям, чтобы только как-нибудь скоротать день, но
А Юзька досаждала ей, чем только могла, на каждом шагу. Даже Витек не решался при хозяине болтать с нею, так что ей не с кем было слово сказать. Единственным ее утешением и развлечением, отгонявшим назойливые мысли, была скрипка Петрика. По вечерам он тихо играл в конюшне, — в избе старик не позволял.
А зима стояла все такая же суровая, студеная и ветреная, поэтому приходилось постоянно сидеть дома.
Наконец, как-то в субботу, старик, хотя еще не совсем был здоров, встал с постели, оделся потеплее (на дворе был трескучий мороз) и ушел.
Он заходил к одним, — к другим, то будто бы погреться, то за каким-нибудь делом, и охотно останавливался поболтать даже с теми, мимо которых раньше проходил без единого слова. Везде он первый заводил разговор о корчме и, стараясь обратить в шутку все случившееся, весело рассказывал, как здорово он тогда напился и как даже захворал от этого.
Все удивлялись, поддакивали, кивали головами, но провести ему никого не удалось. Всем была известна его непреклонная гордость, знали, что уж если его самолюбие задето, так хоть огнем его припекай, он слова об этом не проронит. Знали, что он считает себя первым человеком в деревне и всегда очень старается, чтобы о нем не говорили дурно.
И сейчас все понимали, что он хочет замять ходившие уже сплетни.
А старый Шимон, солтыс, — тот, по своему обыкновению, сказал ему прямо:
— Нечего нам очки втирать! Чего ты стараешься? Людская молва — что пожар: ее руками не потушишь, сама она должна выгореть! И еще я напомню тебе, что сказал перед твоей свадьбой: когда женится старик на молодой, не отогнать ему беса и святой водой!
Борына, разозленный, пошел прямо домой.
Ягуся, вообразив, что теперь, когда он встал, все опять пойдет по-старому, вздохнула с облегчением и стала с ним заговаривать. Она заглядывала ему в глаза, ластилась к нему и ворковала в избе сладко, как прежде. Но он ее тотчас осадил такими резкими словами, что она вся сжалась. Он и потом не переменил обращения, не ласкал ее больше, не баловал, не предупреждал ее желаний, не добивался ее ласки, а грубо, как на служанку, кричал за всякое упущение в хозяйстве и заставлял работать.
С этого дня Борына опять, как бывало, взял все в свои руки, за всем сам следил и никому потачки не давал. Как только выздоровел, стал целыми днями молотить вдвоем с Петриком на гумне или возился с зерном в амбаре, ни на шаг не уходил со двора и даже по вечерам сидел дома — чинил упряжь или строгал что-нибудь. Он так зорко стерег Ягусю, что ни один ее шаг не укрывался от него. Даже сундук с ее праздничными нарядами он запер, а ключ носил при себе.
И натерпелась же она от него! Мало того, что он из-за каждого пустяка орал на нее и никогда доброго слова не говорил: он держал себя так, словно не она была хозяйкой дома, все распоряжения отдавал Юзе, с Юзей советовался о разных делах, в которых девочка ровно ничего не понимала, ей наказывал за всем надзирать, словно и не было Ягны в доме!
Ягна целыми днями пряла, ходила сама не своя, бегала к матери жаловаться и плакать. Но и Доминикова своим заступничеством ей не помогла. Борына, сказал, как отрезал:
— Жила твоя дочка полной хозяйкой, делала, что хотела, ни в чем у нее недостатка не было, а не умела этого ценить, так пусть теперь попробует другого! И тебе говорю, и ей ты это передай: пока у меня ноги ходят, буду свое оберегать и не допущу, чтобы надо мной потешались, как над дураком каким — нибудь! Это ты запомни!