Мужская сила. Рассказы американских писателей
Шрифт:
Наши великие — о просто знаменитостях уж умолчим — повыпадали из ваших справочников и окончательно и бесповоротно канут в Лету, когда всех нас наконец-то растолкут в генетически воссозданное вещество — смешанное с рыбной мукой — отличнейший срочный антидот при радиационной передозировке; да, ненужная подробность и к теме не относится, сам понимаю, но в таком трудном возрасте порой находит, знаете, и вдруг себя ловлю на эгоистической мечте о простом надгробии с моим выгравированным именем. Как будто при населении в триллион с четвертью где-то можно выкроить участок для этой давно упраздненной блажи! — хотя, хотя не далее как на прошлой неделе на старом Сохранившемся кладбище я посетил могилу Эдмунда Сада, поглядел на его памятник и ушел, убедившись лишний раз в прелести такого, пусть и расточительного, древнего декорума. В наши дни для подобного увековечения уже физически нет места, и на жалких поэтов всем тем более плевать.
Вот тут-то главная и закавыка. Ну как мне вас убедить, что в моей долгой жизни был, был такой момент,
24
Имеется в виду Дилан Томас (1914–1953), один из зачинателей валлийской поэзии и самая яркая ее звезда, после ранней смерти ставший живой легендой.
Он умер (как Китс, о котором вы тоже слыхом не слыхали) в двадцать шесть лет. Я это не в Микротабуляграммах откопал — узнал при помощи самого несокрушимого надгробия. А я-то, грешным делом, позабыл — ну и растрогался, конечно. Мне, кстати, чуть ли не казалось, что он дожил до солидных лет: я это объясняю своим последним впечатлением, или, может быть, просто уж так во мне все это отложилось: в исподнем, большое шерстистое пузо, щербатые потемневшие зубы, пархатая плешь овеяна светлым пушком. Как боксер побитый. Так и вижу: стоит посреди комнаты, на голом, без ковра, полу, стоит ошалелый, пьяный, в одной руке газета, другая нежно тянется к ширинке в шортах, заправлять хозяйство. Последние слова, обращенные ко мне, были те самые, какие я избрал (мне довелось) для его надгробия: «Я — мужчина».
Да, вот так-то, а был мальчик в бриджиках, когда явился ко мне впервые. Пахло от него копченой колбасой, бриджики обтрепались у карманов и густо просолились. Объяснил, что всю дорогу от самой Англии ходил взад-вперед по палубе. Потом уже я сообразил, что он ехал зайцем. Его выслали вперед, в Ливерпуль, с поддельным паспортом (дело было при царизме), из местечка под названием Глузск, где сплошь деревянные лачуги и ни единого тротуара, с указанием разыскать старую тетку матери на Мерси-стрит и у нее устроиться до тех пор, пока родители и сестры не наскребут бумаг для собственного пересечения границы. Каким-то чудом он нашел эту самую ливерпульскую тетку, его приняли с распростертыми объятиями, накормили хлебом с маслом и показали ему письмо из Глузска, в котором отец сообщал, что драгоценные бумаги все наконец-то собраны, проштемпелеваны честь честью, буквально от подлинных царских печатей не отличишь, и скоро все они воссоединятся в манящей нищете прекрасного Ливерпуля. Он устроился у тетки, которая опрятно жила в серой трущобе и весь день работала в тылу шляпной мастерской, нашивая на шляпки вуали. У тетки были все привычки суховатой, умной вековухи. Она сама приехала в Англию за шесть лет до того — тоже эмигрировала из Глузска, оттуда выехав законно и добропорядочно, под грудой соломы на последней из трех телег в цыганском таборе, державшем путь на запад, в Польшу. А уж очутившись в Польше (под благословенным правлением Франца-Иосифа), она укатила поездом в Варшаву, и так ей приглянулись в Варшаве книжные лавки, что она чуть навеки там не осталась, но сообразила-таки сесть уже на другой поезд — до чего же опротивела ей эта сажа! — прямиком до Гамбурга, где и взошла на борт аккуратненького пароходика, курсом на Ливерпуль. Ей даже в голову не приходило уплыть чуть подальше, в Америку: она постановила, что нет для иностранки лучше языка, чем английский, и у ней был под подозрением тот язык, на котором, воображая его английским, изъясняются американцы. Она взялась прилежно обучать прекрасному и мудрому новому языку внучатого племянника; даже в школу его хотела определить, но племянник чересчур был захвачен идеей ожидания и вместо школы служил на побегушках у зеленщика за три шиллинга в неделю. Он складывал монеты в жестяную коробочку, копил на красный шарфик маме, когда та приедет. Он ждал и ждал и тупо смотрел на тетку, когда тетка ночью приставала к нему с английским, ждал же сосредоточенно, всем телом. Но мама с папой, и сестренка Фейге, и сестренка Гитл так и не объявились. В один жуткий день того самого месяца, когда он стал мужчиной (черные волоски поперли из ложбинки над верхней губой), тетка сказала ему, не по-английски, что больше ждать нет смысла: все погибли в погроме. Она перед ним положила письмо от родственницы из Глузска — мать изнасиловали и убили, Фейгу изнасиловали и убили, Гитл убежала, но ее поймали в лесу, изнасиловали двенадцать раз, и только мимохожий солдат, добрый человек, ее спас от тринадцатого раза, прикончив выстрелом в левый глаз; отца привязали к хвосту казацкой лошади, лошадь пустили вскачь, и она ему размозжила голову о булыжник.
Все это он мне изложил быстро, кратко, без эмоций — как-то это было жутковато даже. В Америку он прибыл, он объяснил, ради работы. Я поинтересовался тем, какой он имеет опыт. Он снова помянул о факте ливерпульского зеленщика. Акцент у него был немыслимый, прямо акцентный винегрет.
— Едва ли такую подготовку мы сможем использовать в газете, — сказал я.
— Ну, чем богаты, тем и рады.
— А как ваша тетя относится к тому, что вы бросили ее одну?
— Она самостоятельная. Не пропадет. Будет, сказала, мне денежки слать, когда получится.
— Послушайте, а вам не кажется, что деньги должны бы идти в противоположном направлении?
— О, да у меня никогда не будет денег, — сказал он.
Меня передернуло от этого произношения — «деньэг», притом я имел ряд теорий относительно таких, извините за выражение, американцев, все, кстати, довольно нелестные, и одну он невольно подтвердил.
— Ничего себе — нацелились на успех! — сказал я.
И тут он в знак протеста улыбнулся, буквально ошарашив меня своей улыбкой — твердой, уверенной.
— О, на успех я очень даже весь нацелен. Вот погодите, увидите. — Как будто мы с ним уже коллеги, давние и близкие друзья. — Только кем я лично хочу стать, — он прибавил, — те много денег не получают.
— И кто ж они такие?
— Поэты. Я всегда хотел стать поэтом.
Я рассмеялся, не мог сдержаться.
— Английским? Намереваетесь по-английски стихи сочинять?
— По-английски, ну. Я другим языком никаким и не владею. Теперь-то уж.
— И вы уверены, что владеете английским? — спросил я его. — Вас только тетя и учила, а тетю вашу не учил никто.
Но он меня слушал вполуха и не хотел со мной обсуждать свою родственницу.
— Вот почему я и желаю работать в газете. Ради контакта с печатным материалом.
— Можно книжки почитать, — буркнул я.
— Читал я кое-что, — он стыдливо потупился, — только ленюсь я. Голова у меня ленивая, зато быстрые ноги. Взяли бы меня репортером или наподобие этого, ноги бы мне как раз и пригодились. Я бегаю хорошо.
— И когда же, — спросил я голосом сардонического архангела, — вы будете сочинять свои стихи?
— На бегу, — ответил он.
Я взял его посыльным и от души над ним поизмывался. Когда бы ни вручал ему листок для доставки в соседнюю комнату, напоминал о том, что вот теперь он в контакте с печатным материалом и, я надеюсь, сможет этим воспользоваться для собственного творчества. Чувства юмора у него не было никакого, зато ноги оказались проворными, как он и обещал. Он был всегда начеку, всегда стоял по стойке «смирно», готовый пуститься вскачь. Всегда был само внимание, ждал. Стоит замершим зайчиком, смотрит, как пальцы прыгают по клавишам, и так он спешит цапнуть сходящий с валика листок, аж руки-ноги дрожат от нетерпенья, как будто производство будущих статей — акт чисто механический и регулируется шириной бумаги и скоростью машинки. Вырвет, бывало, страницу из авторской руки, мчится к столу редактора и неумолимо нависает над бедолагой, парализуя разбег его синего карандаша. «Так это и есть гранки? — спрашивает. — Это и называется „держать корректуру“? Что? „Гуманист“ пишется с одним „эн“? А почему это? Если „гуманный“ с двумя? И во „вселенском“ одно „эн“? Но это же от „вселенной“ образуется? А как рассчитывают шрифт для заголовка?» Невыносимый трудяга, зануда смертный. И месяца не прошло — из своих рубчатых бриджиков он перелез в замызганные брюки от старьевщика, из огромного кармана которых торчал столь же огромный словарь, утративший свой переплет и почерпнутый из аналогичного источника: явно показная роскошь, поскольку никогда я не наблюдал, чтобы он с ним сверялся. Тем не менее мы его произвели в корректорскую должность. И таким образом его похерили. Усадили за сумрачный стол в темнице, погребли под километрами верстки и оставили одного — пусть сам откапывается как хочет. Печатники не подкачали, поставляя бесконечные очепятки и такого толка типографские дива, какие могли бы всерьез заинтересовать психиатра. Редактор отдела новостей взапуски гонял весь репортерский штат за происшествиями, соперничающими с Библией по части ужасов, всяческих мерзостей и секса. А он, и глазом не моргнув, кропотливо изымал второе «эн» из «гуманиста», преданно его внедряя во «вселенную» и скромной петелькой, в смысле «черкнуть», охлестывал те места, где синтаксическая фантазия автора непозволительно разбушевалась.
Когда я, подняв взгляд, поймал его на явном поползновении на мою машинку, я был уверен, что он вылез из своего погреба молить, чтоб его рассчитали. Ничуть не бывало, он меня снабдил двойной информацией: во-первых, отныне он будет называться Садом и как я на это посмотрю? И во-вторых, он только что написал свои первые стихи.
— Первые? — удивился я. — А я думал, ты все время их сочиняешь.
— О нет, — он меня заверил. — Я был еще не готов. У меня фамилии не было.
— А Садер не фамилия, нет?