Мужской день
Шрифт:
– Ты что? – сначала изумился я.
– Ешь, Лева! – прикрикнул Колупаев и снова посадил на знакомую лавочку.
Леденцы оказались страшно сладкие и липкие. Я давился ими, жевал, выплевывал, выкидывал тайком под лавочку, но Колупаев не отпускал меня, пока пакетик не кончился.
– Так... – деловито сказал Колупаев, окидывая меня цепким взором. – Вроде ничего, отбило маленько. Кто же курит эту «Лайку»? Хоть убей, не помню... А! – вдруг озарило его. – Эти! Железнодорожники!
Успокоенный и даже умиротворенный, Колупаев
– Если мать чего заметит, вали на меня, – сурово объяснял он. – Мол, большие ребята стояли, курили, Колупаев к ним подошел, а я нет. А почему, мол, от тебя пахнет – так, скажи, это... запах легко на человека переходит. На одежду переходит. На брюки. Понял, нет?
– Понял-понял, – шептал я.
Не знаю, что именно искала мама в «сталинском» гастрономе, но сейчас я думаю, что она была совершенно и во всем права. Все, что было нужно для моего слабого здоровья, там нашлось. И богатая йодом капуста морская, и икра зернистая, и вырезка говяжья, и рыба сом, богатая фосфором. Где-то в этих удивительных продуктах таился эликсир, спасший мое хилое тело.
Иногда во сне я как бы вижу маму, шагающую по облакам с этими сумками – в одной сумке сырое мясо, в другой – живая рыба.
Ну вот и все пока – про Новые дома.
ЧЕРНОЕ СТЕКЛО ЖИЗНИ
Было у нас дома трюмо – высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчесочкой.
– Знаешь, как твоя прическа называется? – кричала ему мама.
– Ну? – притворно хмуро спрашивал папа.
– Внутренний заем!
Мама начинала хохотать и бегать по квартире. Папа за ней.
Удивительное, скажу вам, ощущение – когда два таких больших человека бегают по квартире. Страх и ужас. И в то же время весело. Но случалось это, конечно, крайне редко. И кончалось всегда одинаково: меня отсылали в другую комнату.
Хотя ничего особенно сверхынтересного я лично на голове у папы не наблюдал. Умеренная такая лысистость. Типа как у меня сейчас.
А мама не только подолгу стояла, но и подолгу сидела перед этим трюмо.
Стоя, она рассматривала себя в платье или в пальто, особенно в новом. Сидя – украшала лицо.
А иногда просто так... сидела и смотрела на себя. Это занимало у нее больше всего времени.
– Не устала? – спрашивал папа ехидно.
– Отстань! – говорила она, как бы не слыша, и продолжала смотреть в темное зеркало.
– Мама, ты чего там смотришь? – испуганно спрашивал я.
– Смотрю, как годы летят, – непонятно отвечала мама.
...Хорошо это зеркало было именно тем, что стояло в коридоре. А в коридоре, как известно, света мало, потому что нет окна. Полумрак. Зеркальное стекло от этого приобретало слегка матовый, странный оттенок. Как будто внутри
С другой стороны, сидеть в коридоре ей было неудобно. Особенно утром, если хочется посидеть перед зеркалом после сна, в халате. По ногам дует. Все мимо тебя ходят в ванну и туалет.
– Какая же у нас квартира маленькая! – жаловалась мама. – Даже зеркало и то в коридоре стоит. Ни черта не видно. По ногам дует. И вы еще толкаетесь, черти.
Папа был к этому обстоятельству совершенно равнодушен. Ну а я...
У меня с этим зеркалом была связана своя не то чтобы тайна, но история.
Довольно длинная история. Прямо-таки эпопея.
В отличие от всех остальных известных мне людей, я в зеркало смотреть не любил. Уж очень мне не нравилось мое лицо. Особенно в первые годы сознательной жизни. Мучили веснушки. Не хватало волевого подбородка. Торчали уши. Ну, в общем, обычная ситуация.
По-настоящему интересовала лишь та темнота, которая угадывалась в зеркальном стекле. Темнота была не снаружи, а внутри. Как третье измерение. Мое зеркальное отражение словно проваливалось в какое-то ущелье. Ухало в бездну. Падало с обрыва. И я с интересом следил за этим процессом.
В коридоре пахло гуталином. Старыми газетами. Стельками. Папиным болоньевым плащом. Моими ботинками. Дождем от маминого пальто и зонтика.
Помимо использования по прямому назначению, в трюмо держали всякую карманную мелочь. Ненужные ключи, лотерейные билеты, какие-то отвертки, ножницы, дикое количество оторванных пуговиц, счета из прачечной, мамины записки: «Лева и Сима! Ешьте суп из холодильника! Не съедайте всю селедку! Это вредно!», ну и прочие предметы, которые я уже не могу вспомнить и перечислить.
Кроме того, попадались среди этих мелочей и монетки достоинством в одну, три, пять, десять и пятнадцать копеек. А то и двадцать. Мама не любила носить мелочь, потому что она рвет карманы и падает за подкладку. Потом доставай.
Папа говорил:
– Марин, у тебя деньги даже в кошельке не держатся, не то что в руках.
У папы был хороший кошелек на защелке, там он держал свернутые в квадратик рубли и монетки на всякий случай. Крупные купюры лежали у него в портмоне, во внутреннем кармане пиджака. А кошелек для мелких денег – в плаще.
Надо сказать, что монетки были папе совершенно не нужны. В магазин он не ходил, в прачечную тоже. Ездил на персональном автомобиле «Волга».
Монетки до зарезу нужны были именно маме, потому что в любом магазине на нее истошно кричали кассирши:
– Женщина! Найдите мелочь! Не может быть, чтоб у вас не было мелочи!
А мама кричала в ответ:
– Нету у меня мелочи! Ну что я могу сделать!
А кассирши кричали в ответ:
– Да как же вы ходите в магазин без мелочи! Взрослая женщина, а ходит без мелочи!