My December
Шрифт:
— Вижу.
— Ешь. Сейчас же.
Она проследила за тем, как нить ее жизни складывают в темную сумку и с грустью посмотрела на стоящую перед ней еду.
— Ладно.
Подняла ложку, окунала в кашу. Поднесла ко рту, пережевала, проглотила. Еще раз, а затем — еще.
И хоть бы какое-то ощущение, кроме того, что жуешь пластилин.
— Письмо, — тонкая рука вытянулась вперед.
— Яблоко, — он протянул ей небольших размеров фрукт с красивым красным цветом. — Смотри, какое сочное.
А у нее уже почти распирало живот от тех ложек каши.
—
— Нет, — с силой положил яблоко в ее раскрытую ладонь, закрыв фрукт пальцами. — Ешь.
— Ладно.
Откусывает маленький кусок, проглатывает. Еще один, а потом — еще.
И снова — никаких ощущений, будто воздух скушала.
— Теперь ты дашь мне письмо? — девушка выкинула огрызок в урну.
— Теперь — да.
Легкая улыбка появилась на его усталом лице, будто он был очень горд с собой.
Да уж, заставить ее съесть хоть ложку — уже было достижением.
На самом деле, она стала настолько худой, что почти растворялась на месте. Когда она вставала, и из открытого окна дул сильный ветер, ее чуть ли не сносило на месте. Когда она поднимала тяжелую тарелку в руках, масса сил куда-то пропадала. Когда она не спала в промежутках трех часов, голову клонило вниз, и ее глаза сами по себе закрывались.
Она стала бледной, как смерть. И, наверное, такой же страшной.
Худые руки, торчащие кости, выпирающие коленки. Эти скулы и щеки, которые выворачивались в обратную сторону. Волосы, что неопрятно лежали на ее плечах грязным “сеном”.
Он протянул ей листик, и девушка выдернула его, с интересом раскрывая.
Кажется, что восстановить ее может хоть одно слово от него.
“Гермиона,
Привет. У меня все хорошо. Живем, правда, в каких-то трущобах. Не могу писать, где я, ты же знаешь. Скажу только, что это очень далеко от Англии. Даже дальше, чем я думал. Но нас не найдут.
Твоя рана зажила? Дамблдор что-то придумал с твоей защитой? Ты на каникулы домой поехала?
Напиши ответное письмо в ближайшую неделю, потому что мы будем переселяться в разные места. Отправь послание через ту же сову.
Драко”
Тяжелый вздох вырывается у нее из груди. Тонкие руки прижимают письмо к груди.
Это был его почерк, его слова. Это было то, что он держал в руках. И она готова была расцеловать каждую букву, потому что она была написана им.
И, черт, так ужасно захотелось заплакать, закричать. Наорать на это чертово письмо, потому что это все, что она могла, — держать в руках хренов лист, пробегаясь глазами по строчкам.
— Я, наверное, оставлю тебя, — Ленни тоскливо посмотрел на то, как девушка сидит на кровати, прижимая письмо, с закрытыми глазами.
— Дай мне перо и пергамент.
— Ты ответишь ему прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас.
Он вздохнул, доставая из рюкзака большой конверт с листом внутри, собственное перо и чернильницу.
Она коротко кивнула головой.
— Спасибо.
Она взяла с тумбочки книгу, к которой не прикоснулась за всю неделю, положила на колени. С верху — чистый лист. Окунула
Зажила ли ее рана? Зажила. Ей пришлось неделю лежать в главной больнице Англии, а затем ее отправили на реабилитацию в Хогвартс, в больничное крыло мадам Помфри.
Со второго января она, как и остальные ученики, начинала Второй семестр, сидя со всеми в классе.
Придумал ли Дамблдор что-то с ее защитой? Да, пожалуй, придумал. Это начиналось тем, что, пока она находится в школе, никто ее не тронет, и заканчивалось тем, что, когда начнутся летние каникулы, он найдет выход.
Поехала ли она на каникулы домой? Ответ был очевиден — нет.
Что ж, если бы она написала именно так, как ее ответы прокрутились в голове, наверное, такое письмо можно было бы и отправить. Однако у нее просто рука не поворачивались сделать это.
Потому что все было так…
…так, черт возьми, ужасно плохо, что все не имело никакого отношения. Хотелось заорать: “МНЕ УЖАСНО! И НИЧЕГО НЕ ПОМОЖЕТ”.
Но, кажется, для такого крика ей не хватит сил.
Она уперлась взглядом в пустой лист, будто хотела проделать там дыру. Если бы она только могла перенести на пергамент все свои мысли и чувства, он бы покрылся черным цветом, порвался и превратился в мелкие кусочки.
Потому что в животе у нее умирали те чертовы бабочки.
“У меня все хорошо”
Это было чудно. Если Драко хорошо, то это, по крайней мере, лучше, чем если бы все было по-другому.
Только вот она не понимала, как ему может быть хорошо без нее? Там, далеко от родного города, страны?
После той ночи в Мэноре, которую она, кажется, запомнила на всю жизнь, Драко доставили в одну больницу с ней. Но буквально через час там появился Дамблдор вместе с Нарциссой и потребовал, чтобы те немедленно уезжали из страны. Однако им пришлось два дня просидеть в городе, потому что Малфоев оправдывали. Когда суд, скрипнув зубами, объявил их невиновными, они тут же скрылись в неизвестном направлении, о чем-то договорившись с Дамблдором. Как говорилось, они собирались вернуться обратно только тогда, когда Волан-де-Морт погибнет, а всех Пожирателей посадят в Азкабан, потому что их считали предателями, и было небезопасно оставаться в Англии. Нарцисса решила, что они будут каждую неделю переселяться в другой город или страну, жить в деревнях или скрываться в маленьких поселениях.
И Гермиона все это прекрасно понимала. Да и сама знала, что вытолкнула бы Драко, потому что его жизнь важнее всего. Но…
…но ей было слишком тяжело остаться одной. Она даже представить себе не могла, что будет так трудно.
Так крышечносяще трудно. Так убийственно-невыносимо.
А прошло всего две недели.
Она уже давно простила его за то, что он привел ее в Мэнор. Почти забыла еще там, когда бежала из треклятого зала, пытаясь найти его. Когда глаза застилали слезы, и она на ощупь брела куда-то, чтобы отыскать его. Когда заклятия проносились над ее головой оглушительным грохотом.