Мы, народ...
Шрифт:
— Нормально…
Ничего другого от него никто никогда не слышал.
С пригорка, где они расположились, была хорошо видна вся деревня: десятка полтора изб, окруженных покосившимися заборами; причем истлевшие их пролеты кое-где уже повалились, и перейти с одного двора на другой не составляло труда. Не лучше выглядели и сами избы: тоже перекосившиеся, вросшие в бугристую землю, походили они на корни сгнивших зубов, в беспорядке торчащие из омертвевающих десен. Впечатление усиливали сизые струпья на бревнах и провалы крыш, кое-как залатанные жестью или фанерой. Толку от такого ремонта не было никакого. В Серафимином доме, скажем, где студент обитал, сполз целый угол, накрывающий дальнюю комнату: при дожде на покоробленных половицах образовывались длинные лужи, потом они просачивались в подвал
Тем сильнее выделялись средь запустения фазенды манайцев. Несмотря на обилие травяного пространства, совершенно пустынного, распахнутого аж до реки, манайцы предпочитали селиться поближе друг к другу. Сказывалась ли в том боязнь перед непредсказуемостью местного населения, которое косо поглядывало на чужаков, или многовековая традиция: в самом-то Манае берегли каждый клочок земли, но только игрушечные, всего в одно окно домики лепились, как соты, образуя посередине деревни единый массив. Набраны они были из тонких жердочек, каким-то образом скрепленных между собой, и потому желтели на солнце, точно бамбук. Непонятно было, как там манайцы помещались внутри. Хотя что манайцу? Никаких особых запросов у манайца вроде бы нет. Бросил на пол циновку, сплетенную из травы, и — ложись. Неизвестно, впрочем, есть ли там даже циновки. К себе, внутрь поселка, манайцы никого из местных не звали. А просто так, без приглашения, туда тоже не попадешь: по всей границе массива, как стена, разделяющая пространства разных миров, тянулась вверх мощная манайская “лебеда”. И хоть выглядела она на первый взгляд вполне безобидно: те же зубчатые, гладкие листья, те же, по верхам гибких метелок, пузырьковые наросты пыльцы, однако даже прикасаться к ней было опасно. Студента предупредили об этом в первый же день. Уже через минуту почувствуешь на коже сильное жжение, а через час вся ладонь будет обметана громадными коричневыми волдырями. Кожа потом слезет с нее, как перчатка. Самим же манайцам, видимо, никакого вреда. Шастают туда и сюда, не обращая внимания. Жаль, конечно. Студенту очень хотелось бы рассмотреть поближе манайские огороды: диковинные, хрупкие на вид конусы, сквозь плетенку которых свешивались ярко-синие вытянутые плоды. Местные жители называли их “огурцами”. Там же — крепкие “тыковки”, размерами не больше детского кулака, и совсем уже ни на что не похожий мягкий белолиственный “виноград”, осыпанный продолговатыми ягодами. Внутри каждой ягоды — вязкая сладкая мякоть; говорят, съешь гроздь, и все, взрослому человеку хватает на целый день.
И вот что самое удивительное. Речка от манайских фазенд находится довольно-таки далеко, здесь она как раз делает к лесу широкий изгиб, землю, когда манайцев селили, выделили тоже, конечно, не бог весть какую: глина, песок, бычьи россыпи валунов, ничего на такой земле, казалось бы, расти не должно, а вот, пожалуйста, полюбуйтесь, чуть ли не настоящие джунгли. На участке у Пили, который всего лишь через дорогу, три-четыре квелые грядки картофеля, расползшиеся до корней, непонятно, что Пиля с них на зиму соберет, а тут — буйство листьев, плодов, многокрасочный растительный карнавал. Правда, манайцы и относятся к этому иначе, чем Пиля: где-то уже в четыре утра носят воду с реки в маленьких серебристых ведерках, непрерывно что-то окучивают внутри огородов, постригают, подвешивают, одни ветки направляют туда, другие — сюда, третьи вытаскивают наружу, чтобы впитали летнее солнце. Островерхие соломенные панамки высовываются из зелени, как шляпки грибов.
А где Пиля? Пиля — вот, вытянулся на пригорке, хрупает водянистой зеленью огурца. И ведь рожа — довольная, расплывающаяся, ничего больше Пиле не надо.
Студент прикрыл от света глаза.
— Пиля, — утомленным голосом поинтересовался он. — Ну так как? Может быть, вспомнил еще что-нибудь… м-м-м… интересное?
Ни на какие подробности он, разумеется, не рассчитывал. Однако Пиля, будто ударенный, вздернул вверх обе руки. В одной был крепко зажат стакан, в другой — зубчатый огрызочек огурца.
— Точно!.. Бабка моя говорила… Тык е тык берер памык…
— Один и один будет два, — перевел студент. — Значит, глагол времени — это “берер”.
— И еще: мадас-тык, мадас-памык, мадас-бакык, мадас-карабык…
— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…
Студент перекатился на грудь, вытащил из кармана рубашки авторучку, квадратный блокнот и вписал услышанное меленькими аккуратными буковками.
Показал Пиле:
— Правильно?
— Вроде бы так…
— Ну и зачем это нужно? — спросил майор. — Двенадцать… тринадцать… Какой с этого толк?
— Ну, не скажи… — вглядываясь в написанное, ответил студент. — Теперь мы знаем, по крайней мере, что сармоны использовали десятеричную систему счета. Деталь очень важная. Значит, они, скорее всего, развивались в русле основных индоевропейских культур. И, кстати, тут, по-моему, есть параллели с удмуртским. Там ведь тоже: адык, кык … м-м-м… дальше не помню… и затем: тямыс, укмыс, дас… А удмурты это уже финно-угорская группа. То есть можно, по-видимому, говорить о каких-то общих языковых корнях…
— А вот камней на капище всего девять, — сказал майор.
— Ну, это понятно. Девять — завершенный ряд цифр, “священная полнота”. Десять — это уже переход в другой бытийный разряд…
Пиля потер мягкий нос.
— Ты лучше, студент, нам вот что скажи. Если порыться там, — он неопределенно качнул головой в сторону капища, — золотишко какое-нибудь можно найти? Ну, там — монеты старые, не знаю что, браслетики, украшения…
Эта тема всплывала уже не в первый раз.
Студент пожал плечами и постарался сделать непроницаемое лицо.
— Вряд ли, — нейтральным голосом сказал он. — Сармоны ценили не столько золото, сколько нефрит. Вероятно, позаимствовали эту традицию у китайцев, те считали нефрит священным и благородным камнем. Нефрит имел у них хождение наравне с золотом. Нефритовые грузики, например, были эталоном для взвешивания. Послам в качестве верительных грамот вручались пластинки, выточенные из нефрита. Ну и, конечно, разного рода ремесленные изделия: чаши, подвески, шкатулки, пагоды, резные шары… Нефрит здесь, я думаю, можно найти. Только лопатой до него все равно не добраться. Вы представьте: полторы тысячи лет прошло с тех пор. Все засыпано. Тут экскаватором надо рыть… И потом, на такие места — на капища, на захоронения — обычно налагалось заклятие. Древние пытались защитить своих покойников от живых. Над могилой Чингисхана — это зафиксировано, это факт — прогнали табун лошадей, чтобы это место нельзя было найти. Когда хоронили готского короля Алариха, то специально отвели в сторону русло реки — закопали его на дне, потом реку вернули, рабов, которые над этим трудились, всех перебили, чтобы не могли разболтать. Заклятие, между прочим, иногда и овеществлялось. Тех, кто вошел, например, в пирамиду Тутанхамона, настигла очень странная смерть. А когда в тысяча девятьсот сорок первом году вскрыли гробницу Тимура, на которой, между прочим, было начертано, что всякий, кто нарушит его покой, будет подвергнут страданиям, то через день началась Великая Отечественная война…
— То есть я начну рыться, а меня вдруг ухватит такая — земляная — рука?
— Все может быть…
Они уважительно помолчали.
Майор задумчиво произнес:
— Вот жили тут люди, можно сказать, целый народ: любили, рожали детей, чего-то хотели… Наверное, воевали между собой… И вот остался от них только десяток слов. Как ты там записал?.. Пык… мык… дык…
— Почему? Пиля остался — последний сармон.
— Ну, разве что Пиля…
Майор вдруг прищурился.
Скулы у него напряглись.
Голос, поднявшись на тон, отвердел, как металл.
— Слышь, Пиля!.. Ёк-поперёк!.. А что это манайцы с твоего огорода колесо забирают?
Все повернулись в ту сторону.
Пилин участок отличался от прочих тем, что прямо посередине его, загораживая крыльцо, сгнивший угол которого безнадежно просел, возвышалось громадное, вкопанное примерно на треть железное колесо, выпирающее изнутри ржавыми ребрами. Откуда оно там появилось, не знал никто. Говорили, что прадед Пили прикатил его еще в конце Гражданской войны, чуть ли не свинтив с паровоза самого товарища Троцкого, и вместе с сыновьями, с соседями торжественно водрузил на подворье — вроде как знак того, что теперь начнется новая жизнь.