«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Шрифт:
– Ведем огневой бой, – так же машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, – продвиженья нет. Потери большие.
Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.
Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны.
Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех значило
За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра – бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: «Цусима… Устроили нам самую настоящую Цусиму…»
– Тебе немцев хорошо видно? – спросил после паузы Гришин Шапошникова.
– С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.
А про себя Шапошников подумал: «Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток».
– Как с питанием? – спросил полковник Гришин.
– Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут – все остынет, а часто вообще не доносят.
Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение, да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов – от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.
– Как последнее пополнение? – спросил Гришин.
– Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, – вздохнул Шапошников.
– Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.
– Есть.
«Готовься… – подумал Шапошников. – Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю…»
Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.
В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу и живые прятались за убитых.
Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались.
– Это просто психологический шок, – доказывал он комиссару полка Наумову. – Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!
– Люди не хотят гибнуть напрасно! – отрезал Наумов.
– За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, – повысил голос подполковник Смирнов.
Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаева наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно.
– Смотрите, поднимаются! – Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.
Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке.
«Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, – думал Шапошников. – Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали».
– Первый, товарищ подполковник, – связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата.
– Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди, и немедленно представь к награде.
– Кто поднял людей, Александр Васильевич? – спросил Смирнов Шапошникова.
– Это Кадушин, товарищ подполковник, – ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев.
– Кто он по званию?
– Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, – ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.
Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев.
Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой.
Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.
Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой.
– Как он вчера плакал, что друга у него убили, – с сочувствием сказал сержант Корчагин.
– Ты про Гогичайшвили?
– Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости.
На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась – так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех – было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой.
– Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! – вскрикнул Корчагин. – Он же утром еще «Синий платочек» ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!
– Да, – с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, – пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию… Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: «Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче». Я ему: «Да ты что, брось об этом думать». И вдруг, откуда ни возьмись, разрыв мины на бруствере, и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил?