Мы поднимались в атаку
Шрифт:
И я вздрагиваю от горячей волны восторга перед всем этим, емко именуемым моей Родиной. За нее сейчас воюю, ее не сделать пустыней.
Мы устало шагаем по еще не пылящей дороге, у нас под ногами расстилается эта драгоценная долина, а мы точно парим над ней. И, подчеркивая вечную сельскую ее красоту, вдали ползет игрушечный поезд с белой гривкой дыма над паровозиком.
Идти мне становится все тяжелее, все труднее подниматься после привалов, чтоб с пулеметным станком шагать в занимающейся жаре. Нога уже не «свербит», как выразился Серега Ильченко, а горит огнем. Приходится думать, как поставить ее, чтоб не оступиться и не упасть. Но как ни берегусь - подвернулась, и я со станком позорно грохаюсь в пыль. Не смог встать - нога подгибается, ее сжигает раскаленный сапог; я лежу и едва не плачу от
И смолкло вокруг, охающий Серега притих, Я поднимаю голову - надо мной стоит комбат, могучий 30-летний мужчина, кудрявый и властный, получивший в пехоте два ордена Красного Знамени и полдюжины красных и золотых нашивок за ранения. Из-за моей неловкости застопорилось движение колонны. Капитан разглядывает меня и молчит. Это длится целую нестерпимую минуту, потом он машет рукой и отходит.
Этот взмах кажется мне таким оглушающе пренебрежительным, что я вспыхиваю от стыда и - поднимаюсь. Вместе с проклятым станком. Боль несусветная, но сильнее жжет обида. Я воюю давно, знаю, почем не фунт, а целый пуд фронтового лиха, и снести обиду не могу даже от комбата. И я иду, хромая и шатаясь, но - иду. Меня нагоняет голос капитана:
– Нав-в-ва-лили на человека. Обрадовались, что тащит. Ты бы, Ильченко, ему еще кожух отдал! Ну, народ во вверенном мне батальоне, гуманисты, товарища всегда выручат!…
Дальше я шагаю «пустой», с двумя автоматами. Выручил взводный, понес станок. После привала я отбираю у Сереги кожух:
– Как хочешь, а теперь я его буду носить.
– И за первого номера будешь?
– не то с ехидством, не то растерянно спрашивает он.
– Не бойся, первым ты останешься.
На новом месте мы отдыхаем до утра. Уже на следующий день изучаем оружие, занимаемся политучебой, штурмуем сопку, схожую с теми, которые взяли или еще возьмем. Главным в подготовке к боям стали дивизионные учения с боевой стрельбой и обкаткой нас танками, чтобы ребята из пополнения и мы, «старички», не «болели» танкобоязнью. На Курской дуге развернулось мощное наступление, первое большое наступление летом,- и нам негоже отставать.
Предстоит идти в атаку за огневым валом, прижимаясь к разрывам. «Не бояться своих снарядов, чем ближе к ним, тем меньше жертв: немец не успеет после артподготовки прийти в себя и организовать сопротивление»,- повторяли командиры.
И вот утро. Грохочут пушки, потом-без паузы - взлетают ракеты, раздаются свистки. Вылезаем из окопов. Впереди живая стена дыма и огня, нам идти к ней и за ней в полусотне метров. Вроде не страшно, уверены в мастерстве служителей «бога войны». Мы с Серегой выставляем «максим» на бруствер, беремся за широкую дуговую рукоять станка и катим пулемет за стрелками. Разрывы отступают перекатами. Забрасываем гранатами траншею, врываемся в нее, движемся дальше. До второй остается сотня метров, когда сбоку, из овражка, вырываются танки и наискось несутся на нас.
Что делать? Цепь секунды колеблется. В чистом поле танки передавят всех. В настоящем бою, конечно, а не в учебном, как сейчас. Недаром наша пехота считается лучшей в мире, да еще фронтовая мудрая пехота. Сразу несколько решительных голосов раздается в цепи, покрывая надвигающийся рев танков; кричат не только офицеры, сержанты, но и солдаты:
– Впере-о-од! Только вперед! Хлопцы, бегом в «немецкую» траншею! Ребята, за мной, быстро-о-о!
Стрелкам легко выполнить команду. Хуже нам, пулеметчикам. Мы катим «максим», срывая дыхание, пот заливает глаза, некогда стереть его. На беду моя подраненная нога попала в сурчиную ямку и застряла. Боли я не чувствую - в голове другое: успеть, успеть! Вырываю ногу из сапога, и мы несемся дальше - на двоих три ноги в сапогах, одна в портянке… Как говорила когда-то мама, было бы смешно, если бы не было так грустно. Хромаю я здорово. Мы понимаем, что из-за моей ноги не успеваем, что «тридцатьчетверки» настигнут нас раньше, чем мы спрыгнем в траншею. Конечно, не вопрос жизни нашей с Серегой решается: не станут же давить свои танки! Дело в солдатском, воинском престиже: выдержим ли в учениях, максимально близких к боевой обстановке?
Головной танк мчится, как озверелый: возможно, парней в машине охватил боевой азарт, они к тому ж плохо видят в танке - вдруг сомнут?… Рев бьет по нервам, и никто нам не может помочь. Потому что боевое оружие, пулемет бросить - это нам и в голову не приходит!
Выручают «виллисы», стремительно появляющиеся в этой сумятице словно из-под земли. «Тридцатьчетверка», которая неслась на нас будто слепая, круто тормозит метрах в двадцати. От переднего «виллиса» идут двое - в генеральских кителях, со множеством орденов на них. Черти танкисты нас не видели, а начальство разглядели…
Мы оба вытягиваемся у своего пулемета по стойке «смирно». Пехотинцы прихлынули от окопов, и наш расчет, оба генерала и еще подъехавшее начальство оказываемся в центре живого круга. Они были разительно разные: генерал-майор - темноволосый, невысокий, даже хрупкий, а генерал-полковник высок, плотен, в пенсне. Когда он снимает фуражку, чтобы платком вытереть лоб, я вижу, что он бритоголов, «под Котовского», как говаривали в войну. Маленького генерала я знаю - это наш комдив Борис Никитич Аршинцев, участник трудных оборонительных боев прошлого лета, о нем я читал в «Красной звезде», когда лечился в госпитале; за те бои наша знаменитая по гражданской войне Иркутская дивизия получила «гвардию». Осенью вместе с другими соединениями дивизия форсирует Керченский пролив и высадится в Крыму. Комкор Аршинцев, Герой Советского Союза, погибнет у Камыш-Буруна, ныне поселок Аршинцево.
– Вы скажете, товарищ командующий?
– спросил высокого генерала комдив.
Теперь я знаю, кто второй генерал! Это знаменитый Иван Ефимович Петров, герой обороны Одессы и Севастополя, командующий фронтом. Голос у него неожиданно негромкий, глаза за стеклышками пенсне пронзительные и даже как будто лукавые.
– Сегодняшние боевые учения, товарищи,- говорит генерал знакомо мне, по-домашнему, по-довоенному протирая платком пенсне (так же протирал стекла очков отец),- должны завершить отработку трех важных компонентов современного боя. Это, во-первых, наступление пехоты непосредственно вслед за артиллерийским огневым валом, на минимально допустимом к разрывам расстоянии. Мы с вашим командиром дивизии считаем, что с этой трудной задачей вы справились успешно. Смело и решительно атаковали, не усомнились в боевом мастерстве артиллеристов, которые, в свою очередь, мастерски провели переносы огня. Считаем, что в целом вы, друзья мои, решили верно и вторую нелегкую задачу, когда решительным броском вперед достигли укрытия, чтобы принять бой с танками в условиях, выгодных вам, а не противнику, и поражать его машины; с помощью гранат и бутылок с горючей смесью. Мы не склонны расценивать как чрезвычайное происшествие эпизод с пулеметчиками…
Тут все оглядываются на нас с Ильченко, мы краснеем и смущаемся, не зная, что скажет дальше комфронта.
– …Потому что они не растерялись, держались по-солдатски, мужественно и умело, хотя обстоятельства сложились не в их пользу…- И генерал Петров усмехается.
Мы с Серегой облегченно вздыхаем, а все вокруг смеются - освобожденно, необидно.
– Остается отработать,- заключает командующий, когда смех угасает,- обкатку вас, сидящих в траншеях, танками. Помните: надо держать нервы в кулаке. Воину, который надежно зарылся в землю, танк не страшен, наоборот, он сам теперь легко уязвим… В предстоящих решающих боях по освобождению Таманского полуострова вы, как и раньше, покажете образцы высокой воинской выучки, смелости и мужества. Командование уверено, что врагу не отсидеться за бетоном «Голубой линии».
Все хлопают в ладоши и идут к недалеким окопам. Я кидаюсь за злосчастным сапогом.
Снова ревут моторы «тридцатьчетверок», и они принимаются «утюжить» окопы. Мурашки начинают ползать по спине, когда резко отдающая соляркой, выхлопными газами, нагретым железом громадина с лязгом крутится над головой, а из-под гусениц хлещут струи земли. Выплевывая землю, протирая забитые пылью глаза, я выбираюсь из завала и одну за другой кидаю на жалюзи танка две деревянные чурки, похожие на противотанковые гранаты. Из соседних окопов тоже летят вслед машинам деревяшки. Под гимнастеркой скребут потное тело комья земли, засыпавшейся за воротник, от танкового чада ломит голову, но настроение приподнятое: страх ушел. Окоп - солдатский дом родной - не выдал, я в который раз превозмог себя на жизненном пути, на дороге к далекой победе.