Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Это чудовищно мало. Стакан самосада стоит десятку. Тарелка борща с ломтем хлеба - 25 рублей. За буханку черного - кирпичик - просят сотню: хлеб стал высшей ценностью.
Я достаю одну из двух банок тушенки, но этот человек отодвигает мой дар:
– Тебе, сержант, нужнее. Тебе воевать, а не мне. Так что забирай. Сказал не возьму - значит, все. Тебе вон ехать сколько, когда будешь на месте!…
– Знаешь что, друг, давай съедим вдвоем,- предлагаю я.- Я с утра на подножном корму, а ты сверху капусты уместишь полбанки «второго фронта».
Он смеется, и тут при свете керосиновой лампы я вижу: у мастера чистые, добрые глаза.
– Эх, где наша не пропадала!
Он
– Тогда, друг-сержант, выпьем по наперсточку,- говорит мастер потеплевшим голосом.- Самогон. Культи оставил протирать,- отмахивается от моего возражения.- За победу. Только будь жив, обещаешь? Чтоб дома не журились. Открывай «второй фронт»!
Мне плакать хочется от обиды на себя. Меня учили каяться, но вслух признавать вину я не умею. Бреду к поезду из гостеприимной трудовой комнатки, где служит будущей победе, казалось бы, беспомощный инвалид.
Выйдя под ноябрьские лохматые тучи, перекрывавшие звезды, я остановился. Я не мог уйти, не покаявшись, но еще страшнее сказать ему о том, что я так подумал о нем, что скажу: «Простите»? Как стыдно! Сгорю от позора, когда он простит меня.
Извините хоть теперь, что тогда не вернулся к вам за прощением, далекий мастер, даже имени вашего не знаю. 35 лет прошло, да все помню. Такое не забывается! Не только я, но и вы, кто будет это читать, не имеем права забывать таких людей.
Наш поезд состоит из зеленых мирных вагонов, холодных, плохо обихоженных, посеченных осколками и пулеметными очередями, на диво живучих.
И вот я еду. Из-за плохого состояния путей, налетов авиации, изношенности подвижного состава расписание нарушается, но все же существует. Скоро свернем на Сталинград.
Равнина, по которой катит поезд, подверглась опустошительному нашествию. Где были бои - там земля, как человеческое тело оспинами, изгрызена заплывающими воронками, изрезана травенеющими окопами, рассечена затопленными противотанковыми рвами. То ближе, то дальше от наших окон война. Убегают назад покореженные бомбами поселки, исклеванные пулями, обожженные стены вокзалов. Глядим в окна без стекол, стоя часами под хлестким встречным ветром. Провожаем остановившимися взглядами, отсчитывая меру злодеяний врага, руины, станций, высокие обугленные шеи деревенских печей на местах сгоревших изб.
В вагонах толкотня, дымно, холодно, весело. Мужчины много курят и немного пьют, разлив на донышки кружек доставленные с летучих базарчиков водку или самогон; молодые парни под напускной лихостью скрывают отвращение к сивухе. Военные женщины и девушки в большинстве наотрез отказываются от нее: воевать, а не пить пошли они на фронт.
На привокзальных базарчиках, островках торопливой, бивуачной жизни, деловитая, бранчливая, но в общем оптимистическая суетня. На торжище продукты и разнообразные вещи - от дрянных трофейных часов «таван-вач» до всевозможных мужских и женских одеяний. Торгуют здешним самосадом и столичным «беломором», плиточками мыла величиной со спичечный коробок и грязно-серой солью в граненых стаканчиках, полученными по карточкам, водкой и самогоном. Но всего охотнее продают, покупают, меняют еду: хлеб, дымящуюся на выдранных из книг листках картошку; распространяющие дразнящий аромат суп и борщ с мясом - все по баснословным ценам.
Снуют ловкими мышатами худо одетые, немытые мальчишки с голодными глазами. Зубоскалят и по-быстрому обмениваются с девушками адресами бойцы из эшелона. Затихает гомон возле библейского вида старца, который поет о высоком, воздев к небу незрячие очи под седыми бровями. В его кинутую под ноги шапку падают мятые офицерские и солдатские «трешки» и «пятерки», вдовьи разглаженные рубли, которые придавливаются медной и гривенничной россыпью.
Паровозным ревом кличет бессменная, неотложная служба войны. Вырываются служивые из рыночного плена, бегут за платформами, теплушками, обшарпанными пассажирскими вагонами, расплескивая из котелков варево, роняя из армейских шапок и танкистских шлемов соленые огурцы и вареные картофелины. А вслед глядят поблекшие терпеливые женщины и изможденные ребятишки, притихшие девушки и печальные, с осунувшимися иконными ликами матери наши, давно отпустившие нас на войну.
На полустанке, где и жилья-то не осталось, и зияют глазницы землянок, да ветер волком воет в тишине, вдоль состава идут высокий седой дед, а за ним цепочкой ребятишки, трое или четверо, в серое тряпье одетые. Вдруг старик снимает шапку, становится на колени лицом к поезду, а вслед за ним - дети, Ветер осторожно трогает его бороду, пошевеливает волосы на сивой голове, на юных головенках. Видеть это нестерпимо. От вагонов бегут к ним солдаты, военные девушки с наспех захваченными дарами. Поднимают с колен, суют в руки, в карманы, котомки свое, нелишнее.
…Все, что мы видим в Сталинграде, превосходит представления о масштабах и накале битвы, разыгравшейся здесь. За окном вагона развалины без конца и края.
Среди руин вокзала кипит жизнь. Из громкоговорителя несется песня, потом сводка. Торжественный голос Левитана объявляет об освобождении Житомира. Незнакомые люди на перроне обнимают меня, других военных. Сталинградцы - девушки, женщины, железнодорожники - поют, кто-то пустился в пляс…
Поезд медленно трогается. Вот за окном пленные под охраной часовых вяло несут кирпичи. Что ж, разрушали, попотейте на восстановлении. Нет к ним сочувствия и злобы тоже нет. Отходчивы мы.
…В Москве на Казанском вокзале студентки едят пайковый хлеб с мороженым. Висит огромная карта фронтов с передвижными красными флажками. Я стою перед картой, задрав голову. Я еще не знаю того, что два месяц назад лейтенант Борис Камышансков погиб на плацдарме за рекой Молочная. Странно, но я гляжу как раз туда, где, как потом станет известно, рота Бориса дала клятву не оставлять плацдарм и удержала его ценой гибели командира и его бойцов… Теперь, когда приезжаю в Москву и попадаю на Казанский вокзал, подхожу к стене, на которой тогда висела карта. В моем сознании возникает картина: из окопа поднимается пехотный лейтенант со знакомым лицом, залитым кровью, и, шатаясь, идет впереди солдат в контратаку. Почему-то не вижу Бориса иным.
Мама жила у своей сестры возле Арбатской площади. Утро, но военная Москва просыпалась рано. Девчата в шинелях, румяные, сильные, ведут по Гоголевскому бульвару покорную тушу аэростата заграждения. В этом районе, как и у вокзалов, полно офицеров - козыряю беспрестанно. Попадись я патрулям, не миновать бы мне в наказание за отдание чести на бегу трех часов строевой подготовки на Первой Мещанской, в комендатуре, известной своим плацем.
Моими звонками взбудоражена вся квартира, но раньше всех подходит к двери мама. Из всех шагов в мире я бы отличил мамину тяжело-летящую, девичье-пожилую походку. Открывает и не узнает меня. Побледнело родное лицо, на котором за полтора года разлуки появились новые морщины. Она испугалась. Я почти вношу ослабевшую маму в коридор. Здесь толпятся встревоженные жильцы. Мне бы досталось, если б они не знали, что я фронтовик и еду с войны на войну.