Мы поднимались в атаку
Шрифт:
– Юрий, Юра.
– Клава. Очень приятно.- Рука жесткая, знакомая с лесной работой. Подает ее по-деревенски, дощечкой.- Проходите, пожалуйста, садитесь!
– и по милому сельскому обычаю кланяется - очень естественно, отдавая дань уважения гостям, но и не теряя достоинства.
Подходят другие девушки. Последней оказывается схожая с Клавой, та, что была в Арьюше. Краснеет, подавая ладошку:
– Нина Чунихина.
– Юрий Щедров.
– Нина Чунихина.
– Василий Барашков.
Как мне сейчас хочется смотреть на чудо, назвавшееся Клавдией, о котором десять минут назад не подозревал, слушать негромкий, с оканьем голос, просто быть возле и знать, что она есть на свете! Красива ли Клавдия? Я не решал - понравилась всем, что было в ней: хорошие серые глаза, гладкая прическа, чистый лоб, маленькие уши с сережками.
– Милости просим, проходите, садитесь.
Улыбается Васе, приглашает сесть, снова повертывается ко мне. Изучает с деревенской женской откровенностью.
С патефонной пластинки знакомо поет Шульженко о синеньком скромном платочке, что падал с опущенных в печальном расставании девичьих плеч.
Вася приглашает Клаву, но она не то что отворачивается, она не замечает его приглашения: она обращается ко мне. Клава выходит на середину комнаты, я за нею.
Мы танцуем, глядя друг другу в глаза. Клава опускает взгляд, потом снова поднимаются ресницы, пушистятся брови, сияют глаза. Клава рассказывает о Люде, дочери военного: эвакуировалась в Москву, потом в Горький, сюда. Хлебнула горя, но осталась неунывающей.
– Она смелая,- говорит Клава.- Из горящего эшелона детей выносила. На лесоповал мы ее не взяли: городская, слабенькая, в сельсовете секретарем работает.
Танцевать я люблю, но мешает стеснительность и неуклюжесть. Впервые в жизни я понимаю: если за Клаву не буду бороться, это сероглазое чудо у меня уведут…
Спотыкаюсь, наступаю ей на ноги, но она не сердится. Меняют пластинки: Утесов, Пирогов, Дормидонт Михайлов. Мы не разлучаемся. Не подо все песни можно танцевать, и тогда мы стоим, опустив руки, но не расцепив их.
– «Брызги шампанского»,- провозглашает Люда.- Дамы выбирают кавалеров.
У нас с Клавой ничего не меняется: девушки не претендуют на меня. Вася старается, меняет партнерш, но все же чаще, чем с другими, танцует с Ниной.
…Клава после семилетки училась в лесотехникуме, но трудно стало жить - бросила. Отца убили в Сталинграде, мама поверить не может: сядет за стол, когда все улягутся, положит листок и говорит со своим Егором, а дочери и мать-старуха слезы глотают от горя и жалости…
Клава пересиливает себя и начинает расспрашивать меня: что в здании техникума, где сейчас разместились наши курсы, изменилось, где знаменитая коллекция древесных пород, сохранились ли лесопосадочные машины, не разорили ли библиотеку?
– Зачем разорять,- отвечаю,- мы книги любим.
– Теперь парни только войной заняты.
– Клава,- прошу я,- восстановись в техникуме. За войну столько лесу погубили, что лесоводам работы на сто лет хватит.
– Это верно. Что за час разрушат, потом век восстанавливать,- вздыхает Клава, и я радуюсь, что ее суждение не девчоночье, не поверхностное, а продуманное, основательное.
– Мальчики, ужинать!
– кричит Люда.- Рябчики в сметане - после победы, а сейчас не обессудьте, винегрет да пирог с картошкой и грибами. А Клава выставляет бутылку бабушкиной наливки.
Первый тост, конечно, за победу. Наливка оказывается густой, как столетнее вино из царских подвалов (будто я его пил). Клава чокается со мной и пьет. Я вижу, не умеет скрывать чувств, больше ни к кому не протягивает рюмку. Но ревниво следит: выпью сразу или чокнусь с кем-то. Однако у меня свой характер: могу ж не разгадать ее игру? Вроде бы не замечая, что Клава сторожит каждое мое движение и слово, чокаюсь с Василием («За нашу долю в победе!»), потом с девушками («Хороших вам женихов после войны…») и тогда снова поворачиваюсь к Клаве - чокаться. Но у нее рюмка уже пуста. Она сердито полуотворачивается; виднеется ее розовое маленькое ухо с голубым камнем в сережке. Я подливаю ей из своей рюмки:
– Давай снова чокнемся и выпьем за то, что задумали.
Клава расцветает:
– За победу и исполнение всех ваших желаний. Странно: я обращался к ней на «ты», она - на «вы». Я не знал, что тут существует кодекс отношений девушки и парня, с которым знакома, или «гуляет», или за которого идет замуж. Если ты понравился, если тебя готовы полюбить - тебе говорят на людях «вы»…
Наливка чудо как хороша, но мне впервые в жизни хочется выпить чего-то крепкого, что пьют взрослые мужчины в подобный необыкновенный день.
– Давайте еще выпьем за будущую победу!
– предлагаю я.- Хоть по наперстку на каждого, но - за нее!
– И за нашу встречу после войны,- говорит Клавдия глядя мне в глаза.
– Вернуться вам, мальчики, живыми-здоровы-ми,- это Люда.- К этому столу, к другому - неважно, лишь бы вернуться.
Василию подают гитару, и он поет:
Бьется в тесной печурке огонь…
Вспоминаются Вилен, его голос, его песни…
– «Там вдали за рекой» играешь?
– спрашиваю я Васю.
Поем о наших ровесниках, воевавших на гражданской. Всех объединяет чувство причастности к драме «сотни юных бойцов из буденновских войск».
И без страха отряд
Поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва,-
выделяется из негромкого хора напряженный Васин голос.
И боец молодой
Вдруг поник головой:
Комсомольское сердце пробито,-
печально отзываются чистые голоса девушек.
Я лишен голоса и слуха, оттого лишь тихонько подпеваю, чтобы не мешать «настоящим певцам».
Он упал возле ног
Вороного коня
И закрыл свои карие очи.
Василий глаз не отводил от поющих сестер, откровенно любуясь обеими. Клава поет не со мной, а с ним, песня сближает их, но вовсе не отдаляет от меня: