Мы поднимались в атаку
Шрифт:
«Ты, конек вороной,
Передай, дорогой,
Что я честно погиб за рабочих».
Кончились песни, все замолкли. В тишине властно застрекотали до сих пор неслышные ходики. Клава подтягивает на них гирьку и начинает одеваться.
– Я провожу вас, Юра.- Прямо и сказала: проводит меня.
– Ты же после бани, простудишься,- возражаю я.
– Не волнуйтесь, я теплее оденусь. Да мы закаленные.
Выходим в синюю лунную ночь.
– Как пойдем,- спрашиваю я,- полем или лесом?
– Можно и лесом,- отвечает Клава, и мы сворачиваем налево.
– А что старших ваших не было?
– интересуюсь я.
– А мама с бабушкой ушли на ночеву к родне. Мамочка все понимает, сама молодой была. Да и какие, рассудите, Юрочка, нынче на деревне радости? Вот мы, кто на лесозаготовках от колхоза, вы сегодня всю бригаду видели. За день так наломаемся, что и есть неохота. Так тяжело, что и рассказывать не хочется. Сейчас лес идет для шахт Донбасса. А весной: «Дадим лес на восстановление героического Сталинграда!» Одно всех держит - надо! И мечтаем: скорей бы война проклятая кончилась…
Я думаю: мы и в тепле сидим на классных занятиях, а каково девчатам в лесу, где только у костров погреешься?!
– Верно, что вас белым хлебом кормят?
– почти угадывает мои мысли Клава.- И сахар дают?
– Ну, не только белым, наполовину,- отвечаю я виновато.- А сахар, верно, получаем. Иначе пушки по снегу не потащишь.
Большое удовольствие - вечером, во время самоподготовки, запивать кипяточком ломоть пшеничного хлеба, обмакнутый в сахарный песок… Решаю: принесем с Василием гостинцы - свои порции хлеба и песку, пусть девчата полакомятся. Эх, жаль сегодня не догадались!
– Ой, мамынька, волки вроде!
– вдруг вскрикивает Клава. Она берет меня за рукав шинели, на миг легонько прижимается ко мне. Но - испуга в голосе нет.
– Теперь я тебя провожу,- говорю я, и мы поворачиваем к деревне.
– Я недавно здесь серого встретила. «Кыш» ему сказала и пошла дальше. Один был, не решился…
– А если бы стая?
– С другой бы ты теперь дружбу вел.
И тут я неожиданно для себя обнимаю Клаву, пытаюсь поцеловать. Но Клава с недевичьей силой сжимает мои руки в кистях:
– Нельзя, с первого разу невозможно,- шепчет она, отворачивая лицо в сторону.- Остыньте, не позволю все равно.
Я пытаюсь запрокинуть ее голову, но Клава вдруг кричит с болью, с досадой:
– Пустите же!
– И у меня разом опускаются руки.- Ой, мамынька, вон звезда упала,- произносит она, глядя в небо.- Не эдак ли мой папанька загас?… Бабка тогда к подружке гадать пошла, но ничего карты не открыли. А потом: «Погиб смертью храбрых…»
У Клавиного дома группа парней помоложе меня преграждает дорогу. Ломкий мальчишеский голос:
– Курсант, подраться хочешь?
Клава вглядывается в темные фигуры:
– Ты, Ванюшка, не очень, а то матери пожалуюсь.
– Заступница! У нас на курсанта зуб, не на тебя.
Мне становится весело. В Ленинске тоже такие задорные петушки водились.
– Семеро одного не боитесь?
– спрашиваю насмешливо.- Не стану драться, других дел хватает. Идем, Клава.
Парнишкам надо было только утвердить себя, драться и им не хочется. Когда останавливаемся у дома, Клава спрашивает:
– А не боитесь, что трусом сочту?
– Нет.
– И правильно! Не этим храбрость доказывают. Мой папанька драки не любил, а на фронт спокойно пошел. Если б вы стали задираться с Ванюшкой, мне было бы неприятно.
– Презирала бы?
– Вроде того.
Клаве на язык не попадайся: выскажет, что думает.
– Ну, спокойной ночи, побегу я.
– Не обиделись? Приходите, Юра, с вами не так тягостно. Будто просвет в тучах и солнышко оттуда.
– Откровенная ты.
– Нехорошо? Уж какая есть. Идите, вам далеко.
Я побежал. Времени до окончания увольнительной осталось мало.
ДЕТИ И ОТЦЫ
Давно, почти 30 лет назад, когда я только что окончил исторический факультет в Ленинском педагогическом институте, по распределению приехал в Казахстан с чемоданом книг, в первом «штатском костюме», и стал преподавать в педучилище районного городка Баянсу, и студенточки - русские и казашки писали мне любовные записочки, а я одержимо вел историю, таскал ребят на раскопки, организовывал исторический и даже драматический кружки, ездил с парнями и девчатами тушить степные пожары, потому что мне было 25 лет и сил в избытке,- в ту золотую пору произошел памятный случай.
Я придал ему большое значение и огорчался неуспеху «пожарного» предприятия. А теперь с грустью рассматриваю другие тогдашние фотографии, вспоминаю имена и прозвища учеников, названия одноактных пьес и стихов, какими мы привлекали во Дворец культуры даже обомшелых русских стариков и казахов-аксакалов, забывших дорогу из дому.
Военная страда четыре года держала поколение, отшибала взрывчаткой, железом, гарью. Теперь по стране пахло трудовой бензиновой пылью дорог и проселков, жирной известкой, раствором, свежекрашеными партами, распиленными бревнами. Годы учебы пролетели быстро, я учитель и, как в войну, отвечаю за «подразделение». Это уже не взводы, не роты, а студенческие группы, курсовые потоки.
Какие на войне радости?
– сознание, что цел после боя, письмо от матери, привет от девушки, друг боевой вернулся «подремонтированный» из медсанбата, еще город освободили, скоро фашисту крышка!…
Настоящая радость пришла только теперь, и никакой труд не казался чрезмерным, любое дело считал выполнимым. В студенческую пору сверх учебных программ, помимо общественной работы будущие историки, биологи, физики летом катили в подшефные колхозы на помощь; в учительскую пору при строгой необходимости выполнять учебный план я на подбившемся живучем училищном «газике» возил свои группы на производственную практику и шефские культмероприятия, на уборочные - посевные и на степные пожары.