Мы поднимались в атаку
Шрифт:
ОТЦЫ И ДЕТИ
Мое перемещение три года назад на должность директора школы рабочей молодежи происходило так.
Первый секретарь горкома партии нашего Ленинска без самого человека никогда не решал его судьбу. Передали: Калугин вызывает…
Первый, сам из фронтовиков, чуть располневший, подвижный, улыбчивый, пошел через кабинет мне навстречу:
– Здравствуй, Юрий Петрович. Как здоровье, как работа?
– Здравствуй, Юрий Александрович,- ответил я сердито, непримиримо.- Если моей работой недовольны, то здоровье мое сгодится: никогда хорошим не было и с годами лучше не стало. Видите, без подпорки трудно. Но четверть века хоть и с палкой, но не ходил, а бегал. Потому что на директорской должности скорость движения много значит. Жирок не накопишь.
– Ну, на нашей работке - тоже. Ты ведь не укоряешь?
– Нисколько. Но хочу прямоты: если плохо работал - снимите без скидок на биографию и кивков па инвалидность.
Калугин убрал улыбку:
– Как-кой принципиальный товарищ пришел! Ты один правду-матку режешь, а мы ее тебе боимся сказать. Так?
Я промолчал. А он, видя, что «подрезал» меня, опять засиял. Подвел к дивану, усадил, стал ходить косо по паркету - к книжному шкафу - обратно - снова от меня. Поглядывал, улыбался.
– Щедров,- сказал, наконец, весело,- давай начистоту. Не хочешь уходить - тебя никто не гонит. Ты ведь с двадцать четвертого, нам по пятьдесят пять. Правда возраста сурова, претензий профессионального порядка к тебе не имеем. Сам знаешь, что занимаемой должности соответствуешь, как когда-то писали в боевых характеристиках.
– И еще там стояло: «Социалистической Родине и делу партии предан», если уж цитировать полностью,- вставил я.
– Да, делу партии предан…- отозвался Калугин задумчиво.- Ты с сорок второго в партии? Я на годок поменьше. На Днепре перед форсированием написал: «Если погибну, прошу считать коммунистом». А знаешь, на чем писал? Я был командиром саперного взвода, мои плотники-работники на берегу сараи разбирали - плоты вязать. С темнотой предстояло переправляться через Славутич. Взялся за карман: комсомольский билет, временное удостоверение на медаль «За отвагу», материны письма, фото одноклассницы - и все. Не на чем писать. Махорку моршанскую пересыпал в карман, перевернул тот желтый листок,- помнишь, в ладонь величиной?
– химический карандаш слюнить не надо - прямо в Днепр окунул… Когда закрепились на том берегу, собрались в овраге, прочитали мое заявление. Кто-то спросил у секретаря партбюро полка: может, ему, мне то есть, переписать заявление? На чистый лист? «Нет,- ответил тот, как врубил,- так оставим. Люди кровью, случается, заявления в партию и комсомол пишут, на уголке дивизионки, так что ж, кровь чернилами заменять?»
В наш Ленинск-Московский я возвратился с женой четверть века назад. Все годы, что учительствовал, а потом директорствовал,- прошли здесь в одной школе, родной, тринадцатой. Помню, мой двухлетний Алик сказал как-то за столом, перекладывая в мою тарелку со своей кусочек мяса:
– Ты, папа, лучше кушай. Ты великан или богатырь?
Таким «великаном» долго себя чувствовал. Пока старые раны не заставили взять в руки палочку. Калугин верно говорил: в школе рабочей молодежи, куда мне предлагали теперь перейти, будет легче, а кандидатура моя на должность директора сменной ШРМ устраивает всех - опекать и учить меня не надо. Замена есть - молодая учительница из моей же школы - Августа Ивановна Куликова.
Я тут же в кабинете секретаря дал согласие. Калугин вовсе повеселел, включил селектор, сказал секретарше:
– Маша, пусть зайдет Куликова. Августа стала на пороге - растерянная, с косящими от волнения глазами, виновато, боком, прошла мимо меня и неловко села в кресло. Она училась у меня с шестого по десятый, после пединститута вернулась из Москвы в Ленинск, с подкупающей преданностью относилась к нашему родному предмету - истории. А жилось тяжело: отец - боевой разведчик, инвалид, пристрастился к вину, не пропускал ни одной закусочной. Я его стыдил без свидетелей, домой к ним приходил, ругал. Куликов каялся, зарекался и начинал по новой. Закалил дочь своей слабостью, но не ожесточил: любит, а сторонится, если выпивши приходит в их семью; к внуку бывшего разведчика не допускает, отправляет домой… Когда попросила Гутя - так ее звали в ученические годы - партийную рекомендацию, я дал с радостью. Как и согласие сделать ее моей преемницей.
Жалею, что раньше не перешел учительствовать в ШРМ. Интересный народ «вечерники» - особая категория рабочего класса, служащих. Им достается. Иные бросают, снова начинают, тянутся, срываются. Надо все подчинить учебе, чтобы выдержать. Легко ли: день - в труде, вечер - в школе. А когда готовиться? Да и в кино хочется, и футбол-хоккей тянут к телевизору, а там свадьба у подруги, встреча друзей - как не пойти в гости?… Учится-то молодежь; двадцать - двадцать пять, самые сладкие годочки, а тут: слякоть не слякоть, устал не устал - иди, вечер не твой; уроки не подготовил - двойка, вот она. Однажды - в перебивку урока, чтоб мои «вечерники» расслабились, спросил: чего им больше всего хочется? Ответили согласно: выспаться.
Жаль их, но и требования ослаблять нельзя, знания - вещь реальная, дутые цифры никому не нужны, «корочки», выданные человеку, заслуживающему двоек,- обман государства, самого выпускника, дискредитация вечернего школьного образования.
С трудом, как когда-то прогрызая оборону, «пробили» для шереэм буфет с чаем, бутербродами, нехитрыми блюдами. Торг пообещал (под нажимом Калугина) венгерскую кофеварку. Ребята и девушки - народ, живо откликающийся на заботу о них: заметил, что после «рождения» буфета посещаемость увеличилась. Нам бы, думал я, завести «поющий» самовар», какой мы с женой видели в фойе Театра имени Ленинского комсомола в Москве, да еще с теплыми бубликами.
А преподавать моей молодежи нужно иначе, чем ребятишкам. Эти жадно тянутся к познанию жизни в ее непростых проявлениях, в них действительно жива потребность практику подкрепить теорией. Роднит их с «брошенными» мною школярами жгучий интерес к нам, старшему поколению; что за нами?
…Один из первых уроков по истории СССР - восстание декабристов - я начал с развенчания формулы «самодержавие, православие, народность». Раскрыл книгу и стал читать русскую народную сказку «Как поп работницу нанимал». С комментариями Некрасова и Герцена, Тараса Шевченко и Чернышевского, Льва Толстого, Пушкина, Радищева. Мне надо нарисовать жизнь девятнадцатого века в движении, в борьбе. Хотел показать истоки дворянской революционности декабристов, переход к «крестьянскому» социализму Герцена, подкрепить картину блестящей публицистикой Ленина: «Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции…»
«КАК ПОП РАБОТНИЦУ НАНИМАЛ»
«Тебе, девка, житье у меня будет лехкое,- не столько работать, сколько отдыхать будешь!…»
Когда веду урок, беру под наблюдение две-три пары глаз. Разных людей. По характерам, уровню мышления, возрасту. И - парня и девушку.
Любовь Дубова. Зеленые большие широко расставленные глаза. Смотрят, почти не мигая. И бровью не повела, когда я затянул на два голоса, с поповским «припевом», сказку: словно этой девушке часто приходилось на уроках слушать лукавую мудрость народной сатиры.
«Утром станешь, как подобат,- до свету. Избу вымоешь, двор уберешь, коров подоишь, на поскотину выпустишь, в хлеву приберешься и - спи-отдыхай!»
Класс застыл - не знает, смеяться или нет. Смешно, но ведь урок, а учитель, он же директор, строг.
«Завтрак состряпашь, самовар согрешь, нас с матушкой завтраком накормишь - спи-отдыхай!»
Переглядываются, по-прежнему не смеются. Но вот двое рабочих парней из тех, за кем «держу наблюдение», неразрывные друзья, Сережкин и Моторин, настойчивые в учебе, самостоятельные в суждениях, засмеялись. И освобожденно грохнул класс.