Мы погибнем вчера
Шрифт:
– Гроб, конечно, пустой был. А считались мертвыми… А чего расселись? Сказки потом расскажу, а теперь за дело. Кто могёт рокатулет сделать?
– Чего? – удивился Еж. – Какой рыгалет?
– Рокатулет. – вдруг подал голос молчаливый танкист Таругин. – Меня друг научил еще на фронте. Хлыст валишь – чем длиннее, тем лучше – сверху еловым лапником заваливаешь. Поджигаешь со всех сторон. Горит медленно, но долго. И вокруг спать можно.
– Сибиряк, что ли? – поинтересовался Вини.
– Зачем сибиряк? Из Одессы я.
– О как. А не заметно.
– Почему? –
– Песен не поешь, шутки не шутишь, небывальщины не баянишь. – улыбнулся Вини.
– А что, раз одессит, значит шут, что ли?
– Да не… Я так к слову…
– Ну и баянь сам тогда. Или вон, философа попроси. – Сказал Таругин, поднялся и пошел выискивать подходящее дерево для рокатулета.
Через час все расположились у нещадно дымящего костра, разогревая на нежарком пламени немецкую тушенку.
– Дед, расскажи о скрытниках-то?
– А чего рассказывать? Вот тут они и жили. Вона молельня у них. Два этажа над землей и один вырыли как-то вниз.
– Так может туда спать и пойдем, Кирьян Васильевич? – подал голос Юра. – Дым по низу идет, погода портится.
– Не пойду я туда, Юра. И тебе не советую. Место там плохое. Они, вишь, тут смертоубийства учиняли над собой.
– Чего, чего? – не понял спасатель.
– Чаво, чаво… Убивали сами себя. Вона тут лог есть. Каждую весну воды полон. Там они на Пасху и топились. Перед чем десять дней голодали. Мученичество такое у них было. А кто и в бане угорал, кто на костер шел. А затеял это все варнак один… Христофор. Вот и заимка, стало быть христофорова. Хотя в пору ее люциферовой звать…
– Ужас какой… А зачем это все, Кирьян Васильевич? – передернул плечами Еж.
– А чего, ты милай, у меня-то спрашиваешь? У Христофорки и спроси. К болотине подойди и спроси. Может выйдет да ответит. Его, говорят, прямо тут и шлепнули без суда и следствия.
– Кто?
– Так в тридцать шестом оперативники НКВД их тут нашли, Христофорку расстреляли, а скрытников и скрытниц, которые живые остались куда-то увезли. В старое бы время по монастырям отправили, а нынче… Кого в лагерь, а кого в больницу. Доктор, Машку-то Пестрикову помнишь?
– Помню… Пропала тогда весной, месяц искали. Пришла и двух слов сказать не может – трясется, зрачки страшные, большие. Не глаза, а зрачки. А в зрачках словно огонь пляшет,- задумчиво произнес Валера.
– Топили ее, да вырвалась. Обряд испортила. Заперли, значит, еще дён на десять, в подпол. А она сбежала как-то. Вот дорогу и показала сюда. До войны сюда парни ползали. Слухи ходили, что Христофор казну тут где-то попрятал. Да так никто и не нашел. А пара человек так и не вернулась. Агась…
– Это ж до чего людей религия доводит, Господи ты Боже мой! – воскликнул студент-философ Прокашев.
– А причем тут религия? Это не религия, а человек себя так доводит до греха.
– Да все одно, бабьи сказки. Что староверы, что нововеры. Какая разница?
– А такая, милок, что мы с тобой сейчас с винтовками в руках на болоте сидим, а свидетель, там какой, Иеговы оружие в руках держать ни под каким предлогом не хочет и лучше под Гитлера ляжет, чем Родину оборонит.
– А помню я… – вдруг подал голос младший политрук Долгих. – Ага. Во взвод прибыло пополнение. Парень один дикий, косматый. Лейтенант где-то бегал, я значит, документы спрашиваю. Все люди как люди, а он мне тетрадный лист протягивает. А на тетрадном листе каракулями: 'Дан сей паспорт из града Вышнего, из полиции Сионской, из квартала Голгофского, отроку Афанасию, сыну Петрову. И дан сей паспорт на один век, а явлен сей паспорт в части святых, и в книгу животну под номером будущего века записан'. Я себе даже в блокнот для смеху записал, почему и запомнил.
– И как?
– Погиб отрок Афанасий. В первом же бою погиб. Миной накрыло, – задумчиво сказал политрук. – Разные люди какие бывают…
– Открыл, понимаешь, открытие… Однако, отбой! Девки наши уже сопят вовсю! Даже лясы поточить не сумели! – Девки – Рита с Мариной – и впрямь уже спали, так и не успев поговорить – намаялись за тяжелый день. И даже дедовы страшилки не помешали сну.
– Русов, Мальцев!
– Я!
– Я!
– Службу помним… Первые у моста часовыми. Через два часа подымайте Алешку Винокурова и Юру. Потом меня будите. Я с тобой подежурю… как тебя?
– Майор запаса Микрюков. – отрапортовал тот. А потом добавил, уже мягче. – Володя.
– Бают Леонидом отца звали?
– Так точно, товарищ командир. – Леонидыч аккуратно выбирал остатки жира и мяса из банки.
– По комиссии что ли списали? А войска какие? – поинтересовался политрук, укладываясь головой к костру.
– Ты это, Дима, лучше ногами к костру ляг. Голова болеть не будет. А так да… По комиссии.
Долгих почесал подбородок смущенно, но перевернулся все же:
– А род войск?
– ВВС. Стратегическая. Дальняя.
– Ого! Голованова небось знаешь?
– Типа того…
– А Берлин бомбил?
– Ну… – Леонидыч облизал ложку.
Дед не выдержал:
– Всем спать, едрена мать! Приказ по отряду. За нарушение три наряда вне очереди! И хучь ты генерал-майором будешь, а пока тут моя власть!
Из темноты кто-то хихикнул.
– Ежов! Пять нарядов!
С совсем другой стороны раздался сонный, но возмущенный голос:
– А я-то чего опять?
– За компанию, ититть! Спать всем!
И Леонидыч, и дед проснулись одновременно. Еще до того, как их начали будить Вини и Семененко.
– Куришь? – спросил Кирьян Васильевич, когда они устроились у в корнях поваленных сосен.
– Нет.
– А я вот балуюсь… – сворачивая 'козью ножку' сказал дед. – Ну, рассказывай…
– А что рассказывать-то? – в тон ему прищурился Леонидыч. – Сбили. Упал. Ранило в плечо. В деревне Маринка выходила. Потом…
– Не звизди мне. Я уж ваших всех знаю… Сбили его… Я, мил человек, уже в курсе что такое 'аська'.