Мы - псковские!
Шрифт:
И Ларионов принялся воссоздавать музей на голом месте. Я уже рассказывал о камне с Голгофой, который Иван Николаевич нашел при раскопках захоронения русских воинов у деревни Чудская Рудница. Эту замечательную реликвию фашисты, не разобравшись, просто выбросили из музея во двор — Иван Николаевич не поверил своим глазам, когда увидел надгробный памятник героям Ледового побоища целым и невредимым. Новые раскопки пополнили экспозиции интереснейшими экспонатами, в музее появились ремесленные изделия, орудия производства и оружие древних славян, подлинная часть избы XII века, остатки древних деревянных мостовых и водостоков, кольчуги и шлемы, мечи князей Всеволода и Довмонта... Из эвакуации возвратились в картинную галерею полотна Брюллова, Айвазовского, Шагала, Рериха, Тропинина, Репина, прижизненный портрет Петра I, принадлежащий кисти Никитина, бюст Петра I работы Антокольского, шедевры древнерусской живописи псковской школы...
Еще двадцать лет жизни вложил Иван Николаевич Ларионов в музей, в изучение истории, искусства и архитектуры Пскова и только потом решил уйти на пенсию. Не для того, чтобы предаться блаженному ничегонеделанию, забот у Ларионова предостаточно: почти ежедневно выступает он перед разными аудиториями, консультирует историков, ведет обширную переписку с коллегами, принимает посетителей и, главное, заканчивает большую книгу воспоминаний, в которой рассказывает о всех этапах своего большого пути.
Я не раз бывал в его маленькой квартирке, стены которой сплошь завешаны полотнами художника И. Н. Ларионова, и беседовал с хозяином о жизни, об истории Пскова. Несмотря на преклонный возраст, Иван Николаевич бодр и весел, болезней не признает и в самые сильные морозы, к возмущению жены, не носит шарфа.
— Но ведь мне совсем не холодно! — оправдывается он. — А с шарфом я могу вспотеть и простудиться!
В домашнем архиве Ларионова много копий интересных документов, фотографий старого Пскова, исторических деятелей. Иван Николаевич шутливо комментирует экспонаты своего домашнего музея, рассказывает связанные с ними истории. На одной фотографии — драматическая сцена: министр Гучков сообщает собравшимся на Псковском вокзале, что император Николай II только что подписал акт отречения от престола.
— Вот я стою, слева. — Иван Николаевич показывает на молодого человека с улыбающимся лицом. — Николая II я видел два раза. Последняя встреча произошла как раз в тот день, когда царь отрекся, — что и говорить, достаточно радостное событие для революционно настроенного интеллигента. А первая состоялась в 1903 году и доставила немало удовольствия нам, псковским мальчишкам. В городе проходили военные маневры, и у Троицкого собора готовился парад войск. Николай II вышел из собора его принимать, и под звуки торжественного марша мимо царя начал проходить полк драгун. А неподалеку, за оцеплением толпились зеваки, и среди них приехавшие на рынок крестьяне. Один из них бросил свою лошадь без надзора и помчался глазеть на парад. Помните: «...старая артиллерийская лошадь услышала звук трубы»? Лошадь, когда-то отслужившая свой срок в армии, почувствовала необыкновенный прилив энергии, освободилась от телеги, лихо взбрыкнула копытами и поскакала за драгунами, норовя стать в строй. Хохот, улюлюканье! Скандал был неимоверный...
Иван Николаевич с удовольствием вспоминает свои встречи с Луначарским и показывает самолично сделанные фотографии первого наркома просвещения; тепло вспоминает он и о другом частом госте Пскова, прославленном полководце Тухачевском, которого сопровождал в экскурсиях по городу; помрачнев, рассказывает скорбную повесть о работе Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских преступлений, членом которой он был...
На этих нескольких страницах я привел далеко не полный перечень заслуг Ларионова перед Псковом, о них можно было бы говорить еще и еще. Но об одной заслуге я хочу обязательно сказать напоследок: благодаря Ивану Николаевичу, приложившему к этому немало усилий, в Пскове живет и работает другой замечательный человек, друг и соратник Ларионова, такой же, как он, подвижник — Леонид Алексеевич Творогов.
Поначалу я вспомнил франсовского Жюльена Сорьетта из «Восстания ангелов», который не спал ночей, если кто-либо брал почитать один из трехсот шестидесяти тысяч томов вверенной ему библиотеки; потом подумал, что передо мной — классический тип аскета, неспособного улыбаться и не знающего, что такое радости жизни; потом решил, что это ученый-сухарь, взаперти наслаждающийся своими открытиями, как скупой рыцарь — сундуками. Потом понял, что Леонид Алексеевич Творогов — ни то, ни другое, ни третье, а очень сложный человек с оригинальнейшим складом ума и собственным взглядом на жизнь.
Для своих шестидесяти восьми лет Творогов подвижен и энергичен. Когда я попытался помочь ему снять пальто, он замахал руками и страшно рассердился:
— И не смейте! За кого вы меня принимаете? Я сам в троллейбусе девушкам место уступаю, а вы из меня бог знает кого делаете. Даже думать нечего!
В другой раз я хотел взять из его рук тяжеленную авоську и был совершенно уничтожен негодующим монологом, которым Творогов теоретически отстаивал свое законное право таскать авоськи и отказываться от унижающей достоинство пожилого человека посторонней помощи. Поставив меня на место, он в краткой речи определил наши дальнейшие взаимоотношения:
— Как вы уже знаете, я глух, что, с одной стороны, затрудняет общение со мной, а с другой — позволяет мне не слышать массу глупостей. Поэтому вы будете вопросы писать, желательно продуманного содержания, а я по возможности на них отвечу. Итак, вы находитесь в древлехранилище Псковского музея. Здесь собраны тысячи книг и рукописей, личные архивы и автографы известных людей. Я буду вам о них рассказывать, а вы подвергайте все сомнению и спорьте, потому что историки обычно преувеличивают древность, в отличие от женщин. Обязательно сомневайтесь, даже думать нечего! Когда человек перестает сомневаться, он выбывает из строя как мыслящее существо. Можете оставаться в пальто, у нас в подвале холодно, вы не смотрите на меня, я худой, но закаленный и никогда не болею.
Невысокого роста, с длинными по плечи седыми волосами, с вытянутым асимметричным лицом, одетый в старенький костюм и светлую рубаху, украшенную видавшей лучшие времена бабочкой, Творогов выглядел на редкость экстравагантно, вроде чудака-кудесника на пенсии. Но такое впечатление было чисто внешнее: под этой немножко театральной маской скрывался деятельный ум большой силы и эрудиции, хотя и не без «пунктика». Достаточно было десять минут послушать Творогова, как становилось совершенно ясно, что историю Пскова мы не знаем и не очень прилагаем силы, чтобы ее узнать, что роль Пскова в нашей литературе приуменьшается и что главной своей задачей он, Творогов, считает восстановление исторической справедливости в отношении к интереснейшему городу древней Руси.
— Псков — пригород, младший брат Новгорода? — негодовал он, сердито глядя на меня, словно я осмеливался утверждать что-нибудь подобное. — Это выдумали новгородцы в своих интересах! Если у вас есть хотя бы полгода времени, чтобы изучить эти рукописи, вы легко поймете: был господин Великий Псков, который всегда проводил свою самостоятельную политику, каковая, вполне естественно, часто совпадала с интересами Новгорода. Да, да, только так, и думать нечего. Сравнительное изучение летописей неопровержимо приведет нас к этому выводу. Псков просто совершенно не изучен, в отличие от Новгорода — в этом все дело. А между тем Псков — это Помпея! Мы топчем ногами землю, под которой скрываются уникальные исторические ценности!