Мы расстреляны в сорок втором
Шрифт:
— Перманент, ты что будешь делать, когда вернешься? — неожиданно спрашивает Харитонов.
— Я? Странный вопрос! — Сенечка смеется. — Заявлюсь в парикмахерскую, разложу на столике инструмент…
Сенечка заливается счастливым смехом и мечтательно закрывает глаза.
— А ты, Ленька?
— Не говори «гоп»… Дай раньше выбраться…— отвечает Ленька Балюк.
— Скорее бы!
— Там видно будет…— произносит Жора. На минуту он задумывается. В самом деле, что он будет делать, если вернется домой? Наденет набекрень капитанку и выйдет на
Только Сухарев молчит. Он, наверное, думает о Магде. Если Магда, которую он так любил, могла его предать, то кому же тогда верить? Я подсаживаюсь к Сухареву, чувствую его дыхание. Мне хочется ему сказать: «Да ты плюнь,. браток. Стоит ли так убиваться из-за какой-то шлюхи? Прав Сероштан: на свете не мало подлости. Но это не значит, что надо потерять веру в человека. Может быть, это самое важное, самое главное в жизни: надеяться и верить. Верить в человека! Вот в чем соль».
На этот раз мы просыпаемся среди ночи не от того, что ветер выдул из нас остатки живого тепла. Нас будит какой-то высокий рокот.
Мы прислушиваемся. Лица напряженно белеют в темноте. Хриплый, вибрирующий, протяжный звук тянется по небу. Затем слышны разрывы.
Где-то близко, совсем близко от нас бомбят самолеты. Тупые частые удары сотрясают землю.
— Наши, — говорит Семин, и у него блестят глаза. — Слышите? Это в районе Киева.
Я никогда не думал, что звуки бомбежки могут отозваться в моей душе музыкой. Это, должно быть, оттого, что раньше с самолетами и с бомбежкой у меня всегда связывалось представление о смерти. А сейчас самолеты несут на своих крыльях жизнь. Пусть они бомбят, пусть кромсают. Чем дольше будет длиться этот налет, тем лучше.
Откуда они прилетели, из-за Уральского хребта? Бомбардировщики дальнего действия? Нет, врешь, немец. Наша армия не разбита. Ленинград не пал. Наши дерутся. Может быть, под Ростовом. Может быть, на Перекопе. Они не только держатся на оборонительных рубежах, но, чувствуешь, немец, сами стали наносить удары.
— Скоро немцы запляшут, — говорит Харитонов и, заложив два пальца под язык, дерзко свистит.
— Соловей-разбойник заливается. Хоть бы ночью не мешал спать.
— Кто это огрызается?
Ворчит, как всегда, кочегар Коцюба. Пожалуй, он единственный из всех безучастен к тому, что сейчас происходит. Какие-то самолеты? Бомбят немцев? А ему, Коцюбе, какое дело до этого?
— Ладно, ты там помалкивай, — отвечает вместо Харитонова Ленька Балюк, которого разбирает злость. — Не понимаю, как можно думать только о своей шкуре.
Отношение Леньки Балюка к Коцюбе в свое время довольно точно определил Сенечка. «Ноль внимания, фунт презрения», — сказал Сенечка. И это соответствует истине. Ленька не умеет скрывать своих чувств. Ему противно, что Коцюба трусит. Есть же такие люди! Живут, как кроты, и даже умереть не могут по-человечески.
Вот
Ленька Балюк уже не раз ему говорил, чтобы взял себя в руки и стал человеком. А Коцюба отмалчивается. Ему хочется только одного: чтобы его, Коцюбу, не трогали. Пускай их там воюют. А его это не касается, его хата с краю. Он никак не может понять, что заварилась такая каша, в которую — хочешь не хочешь — а рано или поздно, но каждому придется встрять.
— Ничего, придет коза к возу, — обещает боцман.
— Только тогда поздно будет, — говорит Ленька и отворачивается от Коцюбы.
Пусть Коцюба ворчит. Наплевать. Мы словно бы не замечаем его. Начинаются пересуды, догадки. Самолетов никак не меньше десяти. А может, и все двадцать. Интересно, что они бомбят? Надо думать, что железнодорожный узел, склады и казармы. В таком случае не мешало бы им сбросить парочку-другую фугасок и на гостиницу «Палас», в которой обосновались немецкие офицеры.
Жора Мелешкин подсаживает Сенечку, и тот, ухватившись за стропила, разгребает солому, которой покрыта наша клуня. Долго смотрит на звездное небо. Потом, спрыгнув, божится, что самолеты, возвращаясь с бомбежки, сделали над нами круг. Один из них будто бы даже помахал крыльями.
— Ну, это тебе показалось, — говорит Харитонов.
— Чтобы мне провалиться на этом месте…— Сенечка колотит кулаком в грудь. — Чтобы у меня глаза повылазили…
— Верим, — останавливает его Семин. Он, конечно, понимает, что Сенечка врет. Но Семин знает и то, что это хорошая ложь, — Сенечка старается не для себя, для товарищей.
Самолеты уходят, но мы уже до утра не смыкаем глаз. Нам теперь не до сна. К нам возвратилась надежда.
Правда, заплатить за нее приходится дорогой ценой. На следующий день нас всех выстраивают. Но это не обычная утренняя поверка. Каждому десятому предлагают выйти из строя.
На свою беду десятым оказывается Коцюба.
Он стоит между мной и Ленькой. Я чувствую как у него подкаживаются ноги. Вот-вот он упадет. Ему, конечно, не вынести и пяти ударов. А то, что будут бить, это бесспорно. На этот счет ни у кого нет сомнений.
Вот тебе и «моя хата с краю»!
Но тут вместо Коцюбы рядом со мною оказывается Ленька. Он одного роста с Коцюбой. Я даже не заметил, как он поменялся с ним местами. Все произошло так неожиданно! И зачем Ленька это сделал? Охота было ему выручать этого дурака Коцюбу! Впрочем, он, пожалуй прав. Нельзя допустить, чтобы Коцюба расхныкался и опозорил всех нас.
— Молчи, — шепчет Ленька и выходит вперед.
Через час его приносят. Он весь в крови. Один глаз у него затек синим. К нему, как подбитый пес, подползает Коцюба. Он пытается что-то сказать, издавая булькающие водянистые звуки. но Ленька отворачивается к стене.