Мы же взрослые люди

Гурина Юлия

Что только люди не делают ради секса. Почему этот инстинкт невозможно обуздать? Зачем все эти лишние телодвижения? Почему бы вместо этого не расти духовно? Зачем этот звоночек в голове? Эти всплывающие пошлые картинки. Эта рука, лезущая в джинсы. Ведь все это пустое. Зачем этот оргазм, приближение которого обещает гораздо больше, чем сам он есть. Зачем эти неловкость и стыд, и мгновенное чувство омерзения к собственным же неуместным инстинктам? Почему это не уходит послушно, когда просто велишь мысленно этому уйти?

Ринат отбросил телефон после разговора с Тохой. Открыл ноутбук, зашел на порносайт. Не то чтобы Ринат ненавидел себя за это, скорее недолюбливал за возвращающийся инстинкт к размножению. Он постарался

завершить все побыстрее. И снова стать выше всего этого. Хотя бы на миллиметр.

Через пару минут, после легкого душа, Ринат уже был бодр, по телу прокатывались приятные отголоски страсти. Он разглядывал Нину. На фейсбуке она смотрела на него беззаботно, ее волосы развевались от ветра. Он смотрел в ее глаза и пытался увязать в одно предложение «похоть» и «Бог». Где-то должна быть лазейка, где-то должны эти слова соединяться. Так, чтобы не вызывать внутри конфликта и отторжения. Где-то есть оправдание дикой злой похоти, наиболее сладостного, что он чувствовал во время секса, и того духовного растекающегося на всю землю чувства любви. Как-то это ведь можно состыковать, наверное… «У тебя же получилось», – мысленно обращался он к ней. «Значит, получится и у меня». Только бы понять, где стык.

ЗИМА БОГДАНА

Зима в этом году была хорошая. Много снега. Он красиво лежал на газонах. Сугробы постоянно обновлялись и все время были белыми, припорошенными свежим взглядом на происходящее. Жизнь вроде бы наладилась.

Сына определили в сад уже на полный день. Богдан готовился к саду, собирал свой рюкзачок в виде самолетика. Хозяйственный мальчик. В рюкзачке лежал его любимый Лева Грузовичок, банка из-под пластилина, подтяжки и букварь. Богдану остро был необходим каждый предмет. От других необходимых ста предметов Нина отговорила.

– Первую неделю вы забираете его после обеда. Приходите примерно к часу. Приводить надо строго до 8:30, иначе на ребенка не выписывается еда.

Строгие временные границы, которые ты обязан соблюдать, очень собирают размазанное по зимней квартире тело.

Богдан, страшно довольный, ходил гулять и всем хвастался, каждый раз прибавляя себе года.

– А сколько тебе лет? – спрашивал, как правило, он у совсем маленького малыша. Малыш в ответ молча чем-то с усердием занимался, например скреб лопаткой по снегу.

– А мне уже четыре года! – говорил Богдан, хотя ему только недавно исполнилось три. – И я иду в школу! У меня есть рюкзак с самолетиком.

Малыш продолжал копать лопаткой, не проявляя внимания к собеседнику.

Богдан шел к девочкам явно старше его.

– А сколько вам лет?

Девочки хихикали, глядя на смешного карапуза в комбинезоне с голубыми и салатовыми монстриками.

– А мне уже семь! И я учусь в школе. Я хожу в пятый класс! – пытался произвести впечатление на девочек серьезный Богдан.

Девочки продолжали хихикать.

– А зовут меня Богданозавр! Я могу рычать как настоящий карнозавр. РРРРРР!!! Я как динозавр сильный, только я мальчик.

– А ты в школе для динозавров учишься? – спрашивали девочки.

– Да, там все динозавры. Есть даже динозавры девочки, у них розовые когти и розовые пятна на шкуре.

Девочки покатились со смеху.

– А вы случайно не динозавры? Тоже похожи на динозавров.

Нина наблюдала за разговорами детей, чувства в ней быстро сменялись. Сначала она хотела одернуть Богдана, чтобы он не приставал к малышу с разговорами. Потому что ей было обидно за сына, что собеседник не включается в разговор. Ее прекрасный, открытый всему миру сын разговаривает с человеком, а в ответ – ингнор. Но Нина удержалась. Потому что присмотрелась к сыну и увидела, что его это не расстраивает. Когда Богдан заговорил с девочками, ей тоже хотелось осадить сына машинально, особенно за рычание. Но он выглядел таким довольным, таким важным от того, что с ним разговаривают девочки – взрослые девочки, то есть такая серьезная публика.

Нина ловила себя на мысли,

что ей постоянно хотелось спасти Богдана от мира, от жизни, от тех болезненных опасностей, которые притаились повсюду, даже на детской площадке. Он лез по веревочной лесенке, а она бежала его подстраховать. Он бежал вдоль качелей, а она уже неслась вперед, чтобы уберечь его от случайного удара. Она все время боялась, что он поскользнется, упадет, что ему будет больно, что он будет страдать. И ей хотелось перевернуть мир так, чтобы ее сын никогда не страдал.

Но Богдан взрослел, его движения из раскачивающихся, хаотичных уже давно стали четкими. Его ноги уверенно бежали, руки подтягивали его по всевозможным конструкциям на детских площадках на самый верх. Однажды он забрался на крышу домика и радостно висел, болтая ногами. Богдан отделялся от матери. Хотя еще, конечно же, был малыш. Но он уже не так сильно и бесперебойно в ней нуждался. Вот в сад собирается. И Нине одновременно хотелось, чтобы ему понравилось в саду и не понравилось. Чтобы он не захотел отсоединяться от мамы. Когда ей удавалось себя поймать на этом, она стыдила себя и старалась перенастроиться на другую линию поведения, другое отношение к взрослению сына – ведь оно правильно и неизбежно. Нина старалась давать ту свободу, которую Богдан запрашивал. Как, например сейчас, на площадке.

И внутри у нее зарождалась потребность в новом малыше. Наверное, это и называют материнским инстинктом. И он проснулся только сейчас.

Когда появилась Алина, Нина не смогла ощутить все это в полной мере. Нина погрузилась в дичайший шок. Любимая, сознательно зачатая дочь повергала Нину все глубже в ужас. Нина ходила на курсы, готовилась к родам, посещала йогу для беременных и даже уроки рисования для будущих мам. На занятиях рассказывали, как же прекрасны малыши, какое волшебство – роды и как целебно грудное вскармливание. Нина, еще год назад учившаяся в университете, жадно впитывала новые знания. Она радостно шла на роды. И роды в общем-то прошли без особых сложностей. Правда, не удалось избежать столкновения двух систем – мягких естественных родов, о которых рассказывали на курсах, и жесткого регламента роддома. Но все эти мелочи меркли по сравнению с тем, что настало после. Бессонные ночи, плач малышки, который иногда приводил Нину в исступление. Пару раз, когда Нина укачивала Алину на ручках, а дочка то засыпала, то снова плакала, Нина зло начинала трясти ребенка. Ее укачивание выплеснулось в усталый гнев. Длилось все не более нескольких секунд. Потом Нина расплакалась, целовала малышку в лоб и ручки и повторяла «прости, прости меня, прости свою мамочку».

Эти воспоминания хранились в темных отделах памяти. Нина чувствовала вину перед старшей дочерью за то, что любила ее не так, как Богдана. Тогда, в молодости, ее любовь к дочери соревновалась с ужасом от иллюзии проходящей мимо жизни. Подруги оставались свободными, выходили на первые свои работы, крутили романы, ходили на вечеринки. А Нина сидела дома, лохматая, нянчила Алину, занималась с ней развивающими играми, но никуда не ходила дальше ближайшего магазина. Да и туда – с коляской, или посадив Алину в кенгуру. Подруги перестали заезжать, потом звонить, потому что общих тем для общения не было. Нина погружалась в мир дома, ребенка и мужа.

Когда Алине исполнилось два года, дочка уже спала всю ночь сама. У нее появилась няня три раза в неделю. Когда четыре – Алина уже ходила в сад. И это дало Нине свободу. Она как дикая волчица, которая просидела долгое время в вольере взаперти, начинала короткие вылазки в лес. На самом деле, Нина в молодости была полна амбиций, сказывалось образование. Но казалось, что драгоценное время для амбиций упущено, ведь больше не вернуться на три года назад. И невозможно отказаться от Алины, такой любимой доченьки. Эти материнские терзания, видимо, и наложили отпечаток на характер дочки. И сейчас, уже в подростковом возрасте, стали заметней. Алина как будто чувствовала себя неудобной, лишней, обязанной. И в Нине от этого расцветало чувство вины. Буйное, неубиваемое, как крапивные заросли.