Мы жили в Москве
Шрифт:
Сборы уезжавших к ссыльному были не единственным событием этого дня.
У нас в спальне читали старые газеты помощник режиссера и два молодых актера из нового театра.
Две недели тому назад, 23 апреля 1964 года, спектаклем "Добрый человек из Сезуана" открылся этот театр, ставший на двадцать лет "любимовской Таганкой". Юрий Петрович Любимов, бывший актер театра Вахтангова, преподаватель театрального училища им. Щукина, поставил со своими учениками едва ли не первый в России по-настоящему брехтовский спектакль. Это стало одной из приметных вех оттепели.
Теперь
Узнав, что у нас есть газеты 1917 года (Л. выпросил эти газеты из архива Всеволода Иванова у вдовы и сына, обещав не выпускать сокровище из дому), Любимов послал к нам своих сотрудников.
Молодой одессит приехал с письмом от своего дяди - фронтового приятеля Л. Он начал писать диссертацию о Филдинге, просил помочь ему найти научного руководителя и ответить на несколько вопросов по истории. Будущего диссертанта удалось связать по телефону с коллегами-англистами.
Наталья Долинина приехала на премьеру своей пьесы в Детском театре.
День она просидела на репетиции, а к нам пришла отдохнуть перед премьерой, благо от нас до театра близко. Поспала и стала показывать, изображать, как "проходила" ее пьеса. Высмеивая других, она не щадила и себя, лихо щеголяя словечками студенческого, лагерного, канцелярского жаргонов. Мы то и дело заглядывали за перегородку, чтобы посмеяться вместе со слушателями.
Среди дня появился еще один приезжий - двоюродный брат Л., журналист из Западной Сибири. Он все время приставал к нам, ему не терпелось рассказать о своем замысле научно-фантастического романа. Он утверждал: авторы фантастических книг - самые великие писатели, а романы о будущем обществе должны стать самым важным направлением социалистического реализма: надо показать художественно, каким должен стать коммунизм.
Он обижался, что его, близкого родственника, приехавшего из "глубинки", не расспрашивают, не слушают.
Его пристроили вешать какие-то оборвавшиеся занавески.
Многие люди, приходившие в тот день, видели друг друга впервые, по углам возникали группы собеседников.
Р. сновала между кухней и комнатами. Никакой общей трапезы не получалось, кто-то бегал в гастроном, благо он был в том же доме, за хлебом, за сосисками. Одного кормили на кухне, другого - в одной из комнат на краешке стола.
Немногие удостаивались чести - зайти в детскую, где тетя Паня укладывала полугодовалого внука Лёньку. Тетя Паня - колхозница из дальнего Подмосковья - по нескольку месяцев жила у нас в городе, отдыхая от пьющих зятьев и непосильной работы. Она возникала внезапно, несколько месяцев спустя так же внезапно исчезала. Курносого смешливого Леньку, которого называла "хомяком", она очень любила, постоянно возилась с ним, страшно баловала; и одновременно успевала много сделать по дому. Когда Р. говорила к вечеру: "Надо отдохнуть, тетя Панечка, хватит уже", - она только отмахивалась: "От чего отдыхать? Разве это работа? Отъедаюсь я тут и отсыпаюсь".
Для нас этот необычный день должен был оставаться обычным рабочим
Л. иногда удавалось посидеть у письменного стола, где громоздились книги и тетради. Ему предстоял очередной доклад по главе плановой работы "Гёте и театр" в Институте истории искусств.
Писать дома нам бывало трудно и в более спокойные дни. И мы уезжали в дома творчества в Переделкино, в Ялту, в Малеевку, в Дубулты, в Голицыне, подальше от суеты, от телефона, от гостей.
...Впрочем, примерно так же мы живем и сейчас. И эти страницы мы писали в 1984 году в Бильштайне, в гостинице крохотного поселка, вблизи деревни Лангенбрух, где дом Генриха Бёлля. Сюда мы удрали из Кельна.
Видимо, так уж до конца жизни останется неразрешимым это противоречие, недостижимым равновесие между суматошной, прилюдной жизнью, без которой мы не можем обойтись, потому что не можем обойтись без общения с друзьями, приятелями, коллегами, - и тем уединением, тем затишьем, без которого нельзя ничего написать.
* * *
В тот майский день в нашем старом жилище на мгновение встретились, скрестились или надолго сплелись нити разных судеб.
Иосиф Бродский был в сентябре 1965 года досрочно освобожден, в 1972 году ему пришлось уехать за границу.
Константин Азадовский был арестован осенью 1980 года, провел два года в Магадане. В 1984 году вернулся в Ленинград, к работе филолога.
Александр Бабенышев в марте 1981 года приехал в Горький и забрался через окно к сосланному Андрею Сахарову. В мае 81 года он выпустил в Москве рукописный самиздатский сборник к 60-летию А. Д. Сахарова - научные работы, эссе, воспоминания. После этого ему пришлось эмигрировать. Сейчас мы встречаемся то в Кельне, то в Бостоне, то в Мюнхене.
С Натальей Столяровой мы гуляли в 81 году по Парижу. В 1984 году она умерла в Москве.
Любимовский театр на Таганке стал одним из очагов духовной жизни Москвы. Мы не пропустили там ни одной постановки. Л. бывал на репетициях, когда ставили брехтовского "Галилея" в его переводе и на закрытых просмотрах инсценировки повести Бориса Можаева "Приключения Федора Кузькина", которая так и не стала спектаклем "Живой", снова и снова запрещалась (до 1989 года).
Мы приходили в этот театр как в дом добрых знакомых, друзей.
Эмиграция Любимова в 1984 году - так же, как отставка Твардовского (1970), - это не только несчастье одного художника и одного творческого содружества, но разрушение той живой почвы культуры, которая складывалась в годы оттепели.
И все же духовное наследство Твардовского живет не только в его книгах, но и в сознании, в душах бывших авторов и бывших читателей "Нового мира". Так и наследие Любимова - живет не только в опыте воспитанных им актеров и режиссеров и на сценах десятков театров Москвы и Ленинграда, и официальных, и "подвальных", живет и на сценах многих других городов, и в мироощущении зрителей.