Мясной рулет. Встречи с животными
Шрифт:
Должен признаться, мы очень гордились Сарой. По прибытии в лондонскую гавань она позировала фотографу без малейшего смущения, как прирожденная знаменитость. Она снизошла даже до того, что лизнула одного репортера — большая честь! Мы старались убедить его в этом, пока помогали ему стереть полосу липкой слюны с пальто. Но, судя по его лицу, он так и не оценил оказанное ему предпочтение.
Прямо с пристани Сара проследовала в зоопарк в Девоншире, и нам было очень горько расставаться с ней. Конечно, нам сообщали, как она растет, и, судя по всему, жилось ей хорошо. Она очень привязалась к служителю, который за ней ухаживал.
Несколько недель спустя я должен был читать лекцию в Фестиваль-холле, и организатору пришла в голову неплохая мысль: в конце лекции я должен вывести на сцену какое-нибудь экзотическое животное. Я сразу же подумал о Саре. Руководство зоопарка и дирекция Фестиваль-холла единодушно одобрили эту идею, но я настоял на том, чтобы для Сары выделили отдельную гримерную, пока она будет ждать своего выхода.
Я встретил Сару с ее смотрителем на вокзале Паддингтон. Сара прибыла в громадной клетке — она вымахала ростом с ирландского сеттера и произвела фурор на платформе. Заслышав мой голос, она бросилась к решетке и высунула наружу все двенадцать дюймов липкого языка — это было довольно влажное, но искреннее приветствие, полное любви. Толпа, окружившая клетку, кинулась врассыпную, видимо, решив, что из клетки вылезает какая-то невиданная змея, и нам пришлось долго уламывать носильщиков, пока нашелся храбрец, который погрузил ее на свою тачку и отвез к грузовику.
Мы прибыли в Фестиваль-холл как раз к окончанию репетиции симфонического оркестра. Сами взялись за клетку с Сарой и покатили ее по длинным коридорам до артистической, но тут дверь распахнулась, и навстречу нам вышел сэр Томас Бичем с сигарой в зубах. Мы вкатили Сару в комнату, которую он только что покинул.
Пока я читал лекцию, жена развлекала Сару, бегая с ней по гримерной, и тут один из носильщиков перепугался до полусмерти, заслышав шум и топот: он решил, что Сара вырвалась из клетки и терзает мою супругу. Наконец наступил торжественный момент, и Сару под гром аплодисментов вынесли на сцену. Она была очень близорука, как все муравьеды, и аудитория для нее попросту не существовала. Она равнодушно осмотрелась, не понимая, откуда этот шум и гам, но решила, что он не заслуживает внимания.
Пока я превозносил все ее достоинства, она бродила по сцене, ни на что не обращая внимания, только порой шумно фыркала в углу, а микрофон она обязательно лизала мимоходом, так что следующий исполнитель получил его в довольно-таки обслюнявленном виде. Как раз когда я расписывал ее благовоспитанность, Сара наткнулась на стоявший посреди сцены стол и с глубоким, блаженным вздохом принялась чесаться об него задом. Успех она имела грандиозный.
После конца лекции Сара принимала немногих избранных в своей артистической уборной и так расшалилась, что несколько раз проскакала галопом взад-вперед по коридору. Потом мы закутали ее потеплее и посадили вместе со смотрителем в девонский ночной поезд.
Как оказалось, Сара вернулась в зоопарк окончательно испорченным ребенком. Слава вскружила ей голову. Три дня она отказывалась оставаться в одиночестве, бушевала, топала и дико «сигналила», а есть вообще соглашалась только из рук.
Еще через несколько месяцев я решил показать Сару в телевизионном обозрении, так что ей снова пришлось отведать блеска и суеты «звезды» искусства. Во время репетиций она вела себя поразительно благопристойно, если не считать того, что ей до смерти хотелось поближе познакомиться с камерой, от которой ее приходилось оттаскивать силой. Когда спектакль закончился, Сара наотрез отказалась идти обратно в клетку, и потребовались объединенные усилия трех человек — мне помогали смотритель и помощник режиссера, — чтобы водворить ее туда. Дело было вовсе не простое: Сара от носа до хвоста была уже шести футов длиной, а высотой в холке — до трех футов; передние лапы у нее стали толщиной с мое бедро. Потом мы долго не виделись с Сарой, но наконец как-то навестили ее. С нашей последней встречи прошло полгода, и я, честно говоря, был уверен, что она нас забыла. Конечно, я горячий поклонник муравьедов, но не стану отрицать, что эти милые животные умом не блещут, а полгода — срок немалый. Когда мы ее окликнули, Сара кубарем выкатилась из своей спальни и опрометью кинулась к решетке, норовя нас облизать. Мы даже вошли в клетку и долго с нею играли, а это неопровержимо доказывает, что она нас узнала: к ней давно никто не осмеливался входить, кроме ее смотрителя.
Наконец мы все же распрощались с нею, и это было грустное прощание: она смотрела нам вслед, пуская пузыри. Моя жена заметила: «Как будто мы навсегда оставляем собственного ребенка в интернате». Ничего не поделаешь, мы ведь только приемные родители, во всяком случае мы были родителями Сары.
Немного спустя нам сообщили приятную новость. Мы узнали, что у Сары появился будущий супруг. Пока он еще слишком молод, чтобы сводить их вместе, но скоро подрастет. И кто знает, может быть, ровно через год мы будем счастливыми дедушкой и бабушкой здорового, резвого маленького муравьеда!
Портрет Павло
Вот что забавно: когда вы держите дома диких животных, вы непременно начинаете смотреть на них как на маленьких человечков и обязательно приписываете им выдуманные вами черты. А избежать такого «очеловечивания» чертовски трудно. Вот, например, живет у вас золотистый хомячок, и вы изо дня в день наблюдаете, как он сидит столбиком и грызет орех, придерживая его дрожащими от жадности миниатюрными розовыми «ручками», и щеки у него все больше оттопыриваются — он набивает защечные мешки про запас, как вдруг в один прекрасный день вы совершаете открытие: да он же вылитый дядюшка Эмос, когда тот сидит после плотного обеда в своем клубе. С этой минуты ошибка уже непоправима. Хомячок живет себе, как полагается хомячку, но вы-то видите в нем только крохотного дядюшку Эмоса, одетого в рыжеватую шубу, вечно восседающего в своем клубе с набитым едой ртом. Очень немногие животные обладают достаточно яркой индивидуальностью и сильным характером, чтобы избежать такого отношения: они настолько выдающиеся личности, что вы поневоле начинаете видеть в них уникальные существа, а не уменьшенные копии какого-то человека. Я отловил многие сотни животных для английских зоопарков, да и дома у меня постоянно жили многочисленные ручные звери, и все же я смогу назвать не больше десятка животных, обладавших незаурядной и яркой индивидуальностью. Они не только совершенно не похожи на себе подобных, но и оказываются сильными личностями, которым почти невозможно приписать сходство с кем бы то ни было.
Павло был одним из самых маленьких в этом десятке. Это был самец черноухой мармозетки. Рассказ о нем надо вести издалека — его история началась еще во время моей экспедиции в Британскую Гвиану. Однажды вечером я сидел, затаившись в кустах возле полянки, и не сводил глаз с норы на берегу ручья — я был совершенно уверен, что там сидит какое-нибудь животное. Солнце садилось, и на золотисто-розовом небе черными силуэтами рисовались гигантские деревья, оплетенные лианами так густо, что казалось, будто они запутались в густой паутине. Нигде не найдешь такого полного и умиротворяющего покоя, как в тропическом лесу на закате. Я сидел, любуясь великолепием красок и форм, в том бездумном и открытом для впечатлений состоянии, которое буддисты считают первой стадией нирваны. Внезапно мое блаженное состояние было нарушено: в лесу раздалось заливистое верещание такой силы и пронзительности, что мне показалось, будто мне в уши воткнули иголки. Осторожно осматриваясь, я попытался определить, откуда донесся звук: древесные лягушки и насекомые подобных звуков не издают, а для птицы он был слишком резким и немелодичным. Но вот на толстой ветке футах в тридцати над моей головой обнаружился источник шума: крохотная мармозетка трусцой бежала по ветке, как по широкой дороге, пробираясь среди зарослей орхидей и других растений-паразитов, которыми была усеяна кора. Я видел, как обезьянка остановилась, присела на задние лапки и испустила еще один столь же пронзительный крик; на этот раз неподалеку раздался ответный визг, и к ней присоединились еще две мармозетки. Воркуя и пискливо переговариваясь друг с другом, они пробирались среди орхидей, тщательно их обыскивали и порой громко взвизгивали от восторга, обнаружив таракана или жука, спрятавшегося в листве. Одна из них долго преследовала добычу, раздвигая листья орхидеи и заглядывая внутрь с необычайно серьезным выражением на крохотном личике. Но когда обезьянка пыталась ухватить насекомое, листья лезли ей под руку, и насекомое успевало удрать в укрытие — на другую сторону кустика. Наконец мартышка наудачу запустила обе ручки в самую гущу листьев — и ей повезло: она с восторженным верещанием вытащила оттуда толстого таракана, крепко зажав его в кулачке. Таракан попался крупный и изо всех сил пытался вырваться; мартышка, должно быть опасаясь уронить его, поскорее запихала добычу в рот. Она сидела, блаженно хрустя лакомством, и, проглотив последний кусочек, внимательно обследовала ладони и тыльную сторону рук — не осталось ли еще чего на закуску.
Меня совершенно околдовала эта сценка из жизни мармозеток, и, только когда стайка скрылась в уже темнеющем лесу, я обнаружил, что шею у меня свело, а нога затекла до полного бесчувствия.
Прошло немало времени, прежде чем мне снова пришлось столкнуться с этими крохотными мартышками. Я зашел в зоомагазин в Лондоне по делу, не имеющему к мармозеткам никакого отношения, но первое, что мне бросилось в глаза, как только я переступил порог, была клетка, набитая мармозетками. Десяток взъерошенных, жалких зверьков старались умоститься на жердочке в грязной клетке. Но всем места явно не хватало, и они вынуждены были непрерывно толкаться, вытесняя друг друга. В большинстве это были взрослые зверьки, но среди них оказался один подросток, которому доставалось больше всех. Он был такой истощенный, такой неухоженный и крохотный, что при каждой потасовке его спихивали вниз. Глядя на жалкую, несчастную стайку дрожащих обезьянок, я вспомнил семейную сцену, которую наблюдал в Гвиане, вспомнил счастливых зверьков, весело снующих среди орхидей в погоне за вкусной добычей, и решил, что не уйду из магазина, не попытавшись выручить хотя бы одного маленького мученика. Не прошло и пяти минут, как выкуп был заплачен и самого маленького обитателя клетки, не обращая внимания на его жалобные причитания, извлекли на свободу и упаковали в картонную коробку.
По прибытии домой я нарек его Павло и познакомил со своей семьей, которая встретила его без особого восторга. Однако, немного придя в себя, Павло задался целью завоевать наши сердца, и не успели мы глазом моргнуть, как он крепко держал всех нас в своем малюсеньком кулачишке. Конечно, он был очень мал — с удобством располагался в большой чайной чашке, — но это ничего не значило. Он обладал истинным величием крупной личности, был настоящим маленьким Наполеоном, и устоять перед ним было почти невозможно. Головка у Павло была размером с большой грецкий орех, но очень скоро мы поняли, что в ней заключен незаурядный мозг, достойный мудреца и мыслителя. Поначалу мы поместили его в большой клетке, стоявшей в гостиной, чтобы он все время был на людях, но он чувствовал себя взаперти таким несчастным, что мы стали его выпускать на часок-другой каждый день. Это нас и погубило. Павло вскоре убедил нас, что клетка ему совершенно ни к чему, поэтому мы вынесли ее на свалку, а Павло позволили целыми днями разгуливать по дому. Он сделался самым маленьким, но полноправным членом семьи — собственно говоря, вел он себя так, как будто дом принадлежит ему, а мы только гости.