«Мятеж (Командарм). Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража» (сборник)
Шрифт:
Передохнув:
– Одну минуту подождите. Выслушал я... Слабо, господа офицеры. Организация никуда не годится. Это надо сказать прямо. Патрули на улицах есть?.. Я спрашиваю: есть? Капитан Солоимов!..
– Никак нет, Константин Григорьевич, послать некого.
– По домашнему. Плохо. Очень плохо. Нас можно взять голыми руками.
Покачал головой. Старик уже хотел распечь, но устал. "Хорошо бы остаться одному". С усилием он выпрямился, оглядел всех двумя яркими точками: очков.
– Ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Поздравляю вас
– Ур-ра.
Внизу, в Кремле враждебный шорох пополз с губ:
– Ишь, галдят! Рады!
– Откуда их столько набралось?
– Когда же большевиков расстреливать будут?
– Ночью. Дай отдохнуть. За часовней.
Часовня шарахнулась в угол, под склон холма, к стене. Туда повернулись глаза. Там и установилась - кровавая традиция.
– Со мной останется только капитан Солоимов и дежурный адъютант. Дежурный офицерский взвод где?
– В бывшем доме священника.
– Хорошо. До завтра, господа. Пораньше. К 9 не опаздывать. Караулы надежны?
– Надежны, господин полковник.
Разговор в темноте.
– У меня, поручик, в голове как кинематографическая лента: вспыхивает. Однако у Козьего Бугра не затихают.
– Продержатся ли?
– Продержатся: там Антипьев и Дуклеев. А Крамаренко даже свой иконостас обнажил, снял с сорочки и повесил на указанное место.
– Д-да. Только мобилизованные - не солдаты. А эта буффонада с орденами лишнее. И на сорочке носить и теперь надевать. Раздражает это зря.
– Пожалуй. А я ничему не верю. А вы заметили, что сегодня дрались только у гостиницы "Виктория" и около губернаторского дома? Чрезвычайки как не было никогда.
– Разбежалась. Ну, она еще явится.
– Да, с таким настроением не побеждают. Кто это сказал? Не помню. Если Чрезвычайка, по вашему, явится, - то зачем вы участвуете?
– Как зачем? Да я никогда об этом и не думал. А так из обывательщины. Обыватель тоже может быть героем. Я за семь месяцев позабыл, что я был хорошим офицером, а муку семье возил. Ну, а теперь - повторение пройденного.
– Оригинально, знаете.
– Да, оригинально. Я думал, что мы, мятеж затевая, обывателями не будем. Куда там. В первый день обывательщина заедает. Полковник Преображенский - или это мне показалось - соусом парадный мундир закапал.
– Да, он и в самом деле закапал. Котлету ел. Дочь прислала.
– Э-хе. В первый день. А Троцкий в Смольном в обморок упал. С голоду, и не спал. А тут парадный мундир. Подумайте: парадный. И соус. А артиллерии у нас нет.
– Так она у моряков.
– Разоружить. И никто не сказал!
– А сами вы почему не сказали?
– Да так, обывательщина. Обывательщина на службе - бюрократизм. Не долез до вождя. Потом забыл. В первый день: бюрократизм. Потери у нас есть?
– Кто их знает? Если есть, то небольшие.
– Ну, вот. Все-таки есть. А медицинская часть есть?
– Нет. Не видал.
– А политически мы как-нибудь обставили переворот?
– Ну, их к чорту. Завтра будут.
– Ну, к чорту. Пусть будут завтра. Это их дело.
– А вот артиллерии нет. Вернемся в Штаб. Вокзал бы можно обстрелять.
– Не стоит... Завтра. Жалко вам. Повоюем. А мятеж, думаете, мы подняли?
– Мы.
– Ну, это - вы оставьте ваши слезы, кушайте лимон. Он сам произошел, как будто нас и не было. И пройдет сам.
– До свиданья, поручик.
– Всего хорошего.
Фразы были лишены обычного дневного эхо: их без остатка пожирала темнота.
Не затихает.
Громко чиркает резкой перестрелкой со стороны города, пореже и беспорядочней - со стороны белого спиртового зарева, со стороны паровых барашков в зареве - почаще и пачками. Там же зелеными и красными слезами плачут семафоры. Все, что осталось от мирного времени: семафоры, вагоны, теплушки, даже черные маневровые кукушки, - сегодня на ночь все осталось в нежной какой-то нерешительности: ничего они неодушевленные, неотапливаемые не знают. Рабочие разошлись.
На вокзале безлюдно. Маратовцы, сменяясь, забегают в гулкий живот вокзала, поспешно возятся с едой, пьют и перебрасываются:
– Чего это второй батальон? Приехал он или нет?
– Должно быть, приехал. Они на пароходе насколько раньше нас выехали!
– А может по дороге задержали и разоружили?
– Это кто? Мобилизованные? Ты видал, как они стреляют?
– Как крестики! У нас так сорокалетние в шестнадцатом году палили.
– Эх, белая гвардия! К утру, должно быть, в атаку пойдем.
Северов лежал в своем вагоне и наблюдал (вагон, вы помните, был обит по его, Северова, прихоти алым бархатом, алый бархат всасывал весь свет: было полутемно, огромную роль в чрезвычайной нежности света играла та подушка, на которой Северов лежал, о подушке после, хотя она и не шерстила лица к ней прислоненного), наблюдал тот легчайший жар и ту сонливость, которые растекались извне, под верхними покровами мускулов, по всему телу. Лицо, погруженное в мягкий ворс подушки, улавливало тонкий сквозняк между шерстинками: лицу было прохладно. Рядом, должно быть, тревожно сопел паровоз, а со стороны города, может быть, еще тревожнее прыгала и тявкала перестрелка.
– Ах, это вы, Силаевский? Как тихо вы вошли.
– Ну, это вы мне дамский комплимент. Я, Юрий Александрович, не стесняясь, вперся: не такое теперь время, чтобы стесняться.
– Это афоризм. Мысли умных людей. Ну, что... там?
– Все благополучно. Напираем. Только я сомневаюсь, да и солдатня тоже, насчет второго батальона. Он что-то, как мертвый. Не соблюдает плана...
– А, вы вот о чем. И я потому не командую, что плана не могу соблюдать. Нельзя соблюдать плана сражения или диспозицию, это еще Толстой... Потери есть? Это гораздо важнее.