Мятеж
Шрифт:
Недели две назад Ерискин за что-то был посажен трибуналом и всего за несколько дней до восстания убежал из заключения и скрывался где-то в горах под Талгаром. Авантюрист по натуре, хитрый и смышленый парень, храбрый боец - он, разумеется, вовсе не был сознательным нашим сторонником. Им руководила единственно привязанность к Белову да надежда, что положительной своей работой теперь, во дни мятежа, он искупит свою прежнюю вину и получит прощенье от Советской власти.
Итак - Ерискину председательствовать! Черноволосый, черноглазый, с лукавой ухмылкой смуглого красивого лица - он ловким, гибким дьяволом заскочил на телегу. Рядом с ним очутился Павел Береснев. Этот угрюмо молчит: что он думает, Павел
– Какая повестка?
– крикнул Ерискин.
– Да тише, товарищи! Что за черт - чего орете! Тише надо - у меня глотка не луженая... Какая повестка?
Ерискин держался, как командир, он не просил толпу, - приказывал ей. Это свидетельствовало о силе, о влиянье: всякому встречному т а к здесь говорить не позволят.
– Какие там повестки?
– загалдели с разных сторон.
– Нет никаких повесток... Давай приказы читай. Наши приказы, айда. И что там из Ташкенту есть...
Тысячи глоток ответно взывали:
– Приказы... Приказы...
Наконец договорились: прежде всего зачитать крепостной приказ за No 1... Там говорилось о "новой власти", о том, что других властей отныне нет и вся власть захвачена боеревкомом... Этот приказ щекотал приятно нервы бунтовщиков, и - пока читали - кричали они:
– Правильно... Вся власть наша... Чего там...
Обсуждать тут, разумеется, было вовсе нечего, и, пошумев-погалдев вволю, условились, по предложению Ерискина, принять приказ этот "к сведению". Что это означало - надо думать, не понимал никто, в том числе и сам Ерискин.
– Дальше... дальше "слово дается представителю военного совета (он назвал мою фамилию) для освещения двенадцати пунктов наших требований и для разъяснения ответа из центра...".
Передернулась толпа. Может, и крепко нас она ненавидела, однако ж послушать была охотница. И потому с первых же слов притихла, замерла, словно припала к земле и вслушивалась чутко, опасаясь недослышать какую-нибудь нужную, важную весть. От десяти до четырех, целых шесть часов крутили мы ее, эту буйную толпу, словно водили-маяли под водой попавшую на крюк огромную рыбу, прежде чем выхватить оттуда внезапным ловким движеньем. Всю силу сообразительности, все уменье, весь свой опыт - все, что было в мозгах, и в сердце, и во всем организме - и голос и движенья все приноровили и все напрягли мы до последней степени, до отказа.
Бывает: после такого напряженья заболевают белой горячкой.
Словно острый нож, когда он входит в живое, чуткое тело и крадется к сердцу, чтоб пронзить, - впивались в сердце толпы (мы это чувствовали) наши слова - то спокойные и деланно веселые, все замиряющие, то угрожающие, говорящие о наказанье, о неминуемой расправе за восстанье.
Так брали в плен толпу. Нам отдельными одобрительными откликами со всех сторон отзывались неприметно разбросанные в массе "попутчики" или партшкольцы: вся толпа сбивалась с толку. Эти возгласы одобрения она принимала за свои, недоумевала, не понимала, как это могло случиться, что столь быстро разрядилось общее гневное настроение. Мы от мелких вопросов подступали к крупным, к самым боевым, опасным, решающим вопросам. По мелочам выступали бузотеры-ораторы: из кожи лезли, сипли и хрипли в криках, но на этих вопросах все же не удалось им взорвать гнев толпы.
Попутно с двенадцатью вопросами касались мы и ташкентского ответа, увязывали сразу и вместе и то, что можно
Уже отмахали добрую половину вопросов. Вот они, снова подступают ближе и ближе к нам, эти роковые ступени, на которые жутко ступить, на которых буйно бьется мятежная толпа.
Трибунал, особый, разверстка, расстрелы, уход из Семиречья... На котором же тут тяжелей и где тут главная опасность?
Близимся чутко, нервно, осторожно к решающим вопросам, словно в бурю в открытом море на легком челне, - мчимся на рифы, к подводным камням и не знаем, как обойти их, остаться живу, не разбиться вдребезги о страшную преграду.
– Товарищи, будем откровенны, перед собою прямо и смело поставим этот вопрос: надо или не надо бороться с врагами Советской власти? Надо ли бороться с теми, кто вас вот здесь, по голодному и разоренному Копало-Лепсинскому району терзал и мучил эти годы? Если враг подкрался, если враг наточил свой нож и вот-вот кинется, всадит тебе по рукоять, неужели станешь стоять и ждать, когда прикончат тебя, как беспомощного барана? Ой, нет! Ты примешь какие-то меры, ты постараешься себя оберечь. И не только скрыться, убежать - этого мало, ты постараешься обезоружить, обессилить врага, чтоб он больше никогда не угрожал. А если и этого мало, если он не поддался тебе - скрутишь его, обессилишь; если же вреден смертельно - прикончишь, потому что из двух выбирай: или ты, или он, кому-то жить одному. Так уж лучше ты сам захочешь жить, а врага кончишь. На то нам нужны, товарищи, и эти карательные революционные органы - особый отдел и трибунал...
Легким ветерком прошелестел в толпе глухой далекий гул.
– Их назначенье, - продолжаем мы чуть громче, - бороться с врагами революции. Кто же станет бороться, как не они? Кто станет выискивать шпионов тут, где-нибудь в тылу или в бригаде, в полку - на фронте? Кто станет выслеживать и раскрывать разные заговоры? А эти заговоры враги наши организовывать мастера, и только отвернись - сейчас же смастачат. Особотдел и трибунал, словно уши наши и глаза: они все должны слышать и видеть, вовремя должны все узнать, предупредить, забить тревогу, спасти нас от близкой грозной опасности. Товарищи, если вашей бригаде, положим, грозит измена, предательство... Если особотдел накрывает предателей, спасает бригаду, спасает сотни и тысячи жизней... Если он, положим, расстрелял этих предателей, - кто из вас станет плакать по негодяям? Никто...
– А нашего брата...
– донеслось угрожающе откуда-то издалека.
Это был первый сигнальный крик. Мы понимаем: ответить - значит, завязать спор, перебить речь, а это вредно.
И потому как ни в чем не бывало продолжаем:
– Надо понимать, товарищи, для какой цели существуют эти органы и с кем они борются, кого наказывают... Это же...
– Знаем, кого!
– крикнул сердито голос в передних рядах.
– Нашего брата стреляют, - отозвался другой.
– А офицеров здесь не трогают... Им - работать пожалуйте... На жалованье...
– Позвольте, позвольте слово!
– кричал на ходу красноармеец, ловко работая локтями, быстро подступая к телеге. Перед ним расступились, охотно пропускали вперед.
– Нет слова, - объявил громко Ерискин, - надо сначала кончить доклад оратору...
– А мне нада, - заявил тот еще громче.
– Дать, дать слово...
– загалдели кругом.
– Что такое - одному можно, другому нельзя?
– Всем можно. Вали, говори...
И вскочивший на телегу красноармеец задыхающимся, прерывистым криком рассекал пронзительно воздух: