Мычка
Шрифт:
Что хочет сказать отшельник, подзывает, или наоборот, гонит прочь? Будь он один, давно бы покинул поляну сам, ушел, не оборачиваясь на жуткого хозяина избы. Но, он не один. Подчиненная чужой воле, девушка продолжает удаляться, с перекошенным от великой муки лицом. Пальцы-крючья дрогнули, сомкнулись, сжимая нечто видимое лишь одному отшельнику.
Горло перехватило. Мычка закашлялся, остановился, разрывая рубаху на груди и хватая ртом воздух. Жуткая, неведомая сила стиснула грудь, сдавила, выжимая остатки воздуха. Ребра затрещали, а мышцы скрутило судорогой. Воздуха, немного воздуха! Рот открывается и закрывается, зубы сталкиваются, прикусывая губы и язык, в груди жжет так, будто внутрь сыпанули раскаленных углей, но невидимые тиски не отпускают, продолжают давить, глухие к мольбам и стенаниям, выжимая до беспамятства, до кровавой пелены перед глазами, до смерти.
Мычка пошатнулся, упал на колени. Мир вокруг поплыл, погрузился в красное. Деревья смазались, исчез дом, осталось лишь лицо чудовищного отшельника: почерневшее, сморщенное, покрытое сетью морщин, с пульсирующей тьмой в глазах и насмешливо изогнутыми губами.
Медленно, словно во сне, рука поднялась, пальцы нашарили лук, сомкнулись. Миг, и вот уже ладонь привычно сжимает оружие. Вторая рука потянулась за стрелами, лапнула раз, другой, застыла, не находя искомого. Ну же, ну! Ведь стрелы должны быть там на месте. Пусть даже не стрелы. Всего лишь одна! Этого хватит, должно хватить. А если нет, то будет уже не важно, на повторный выстрел не хватит времени, да и сил не хватит тоже.
Ладонь защекотало мягкое. Наконец-то! Теперь осталось последнее... Стрела уперлась в тетиву, сгибаясь, недовольно заскрипел лук. В груди уже не просто жжет - пылает негасимое пламя, выжигая внутренности, превращая мозг в пепел. Руки дрожат, а мир погружается во тьму, выцветает, из кроваво-красного становясь черным. Но ненавистное лицо по-прежнему маячит, словно в насмешку, оставаясь четким и выпуклым, когда все остальное превратилось в клочья бесцветного тумана.
Тетива врезается в мясо, но пальцы не чувствуют боли. Щелчок. Оружие вздрагивает, дергается в руках, как живое. Тонкое древко уносится вперед. Миг, другой. Ничего не происходит. Попал ли он? Пущенная из последних сил, не ушла ли стрела впустую? Ненавистный лик по-прежнему маячит на пределе зрения, но выражение вдруг меняется. Провалы глазниц расширяются, губы распахиваются, обнажая почерневшие пеньки зубов. Лицо отшельника искажается болью, мертвеет, и... осыпается черным пеплом.
Попал... Сдавливающая тело сила исчезла, в грудь хлынул живительный поток воздуха. Ощущая бесконечное удовлетворение, Мычка закрыл глаза, завалился на спину, уносясь в пучину безвременья. А мгновеньем позже в дверном проеме мягко осел отшельник. Клубящаяся в глазницах тьма погасла, на лице застыло удивление, а руки сложились на груди, где, до половины погрузившись в плоть, застряло тонкое древко с белой опушкой оперенья.
Тишина и покой. Сквозь вязкое, заполнившее мир безмолвие пробивается далекий звук. Растекшаяся, заполнившая собой все вокруг, тьма ласкает, дарит мир и счастье. Можно никуда не идти, ничего делать, а главное - и не нужно. Это ли не блаженство? Как хорошо. Лишь одна деталь в заполненном тьме немом великолепии раздражает, зудит занозой. Странный нелепый звук, что, то отдаляется, уходит за пределы слышимости, то вновь усиливается, набирает мощь, звенит требовательной мошкой, побуждая к действию.
Веки замедленно поднялись. Над головой выгнулась бесконечная чаша небосвода, в лазурной вышине, раскинув крылья, повис орел, бледные перья облаков неспешной чередой бредут в неведомую даль, подгоняемые ветром-пастушком. Небо исчезло, закрытое черным, нелепо дергающимся пятном. Глаза дрогнули, сморгнули, фокусируясь на неведомом. Пятно обрело четкость, протаяло деталями: испуганные точки глаз с тянущимися к подбородку грязными дорожками, покрасневший бугорок носа, бледные пятна щек, и плямкающие в рваном ритме губы.
– Очнись, да очнись же, чурбан бесчувственный, нечисть лесная, очни-ись!
Тьма схлынула, унося спокойствие и тишь, в уши ворвался исполненный страха и паники голос, заметался в черепе, зазвенел обиженным колокольцем. Над головой, сотрясаясь от рыданий, нависла Зимородок, кулачки вцепились в отворот рубахи так, что побелели костяшки, глаза впились в лицо спутника, губы трясутся, как заклинание повторяя одно и тоже.
Растянув губы в приветливой улыбке, Мычка шевельнулся, но в ребрах стрельнуло так, что улыбка мгновенно истаяла, превратившись в оскал боли. Ощущая, как каждое слово, словно горсть песка, неприятно дерет горло, Мычка произнес:
– Что-то случилось? По мне словно стадо лосей пронеслось.
– Случилось, что-то случилось?
– голос девушки взлетел, застыл на трагической ноте.
– Пока ты отдыхал, меня лишили воли, превратили в бревно, в пень, в... я даже не знаю во что! Насильно волокли в жуткую берлогу, чтобы надругаться, сожрать, выпить соки...
Прислушиваясь к постреливающей в боку боли, Мычка с любопытством поинтересовался:
– Так надругаться, или таки сожрать? Все ж разные вещи...
– Ты, ты!
– Зимородок задохнулась от гнева, щеки пошли пятнами.
– Да как ты смеешь? Вместо того, чтобы меня спасать, лег на отдых, чурбан неотесанный, гад подколодный!
Прерывая поток красноречия, Мычка выставил перед собой ладони, сказал примиряюще:
– С моей помощью, или без, все кончилось хорошо.
Зимородок выпятила нижнюю губу, сказала обиженно:
– Хорошо-то хорошо, да только не твоими молитвами. Этот жуткий волшебник, как и ты, одного поля ягода, когда я почти лишилась разума от страха, вдруг решил прилечь.
Мычка покосился в сторону дома, где, загораживая вход, застыл неведомый маг, сказал задумчиво:
– А может, он просто... умер?
Заметив, что спутник даже не посмотрел в ее сторону, Зимородок вновь впала в раздражение, сказала мстительно:
– Может и умер. И я даже догадываюсь почему!
– На этот раз Мычка таки повернул голову, взглянул с удивлением и любопытством. Не дожидаясь, пока он вновь потеряет интерес, девушка выпалила: - Пока меня подтягивал, напредставлял такого, что сердце не выдержало. От радости он умер, старый похабник, от радости!
Мычка покачал головой, сказал в раздумье:
– А может все же от страха?
Зимородок округлила глаза, спросила с величайшим удивленьем:
– Это как?
– Ну, как-как... Посмотрел на тебя, представил, что его ожидает, вот и умер. Предусмотрительный оказался.
Пока Зимородок морщила лоб, пытаясь понять, похвалил ли спутник ее таким образом, или наоборот, унизил, Мычка замедленно поднялся. В голове зашумело, а ребра прострелило с такой силой, что он с трудом подавил стон, постоял, ожидая, пока мир перестанет раскачиваться. От боли кулаки сжались сами собой, ногти впились в твердое. Мычка поднял руку, лишь сейчас заметив, что по-прежнему сжимает лук.