Мышеловка
Шрифт:
— Нам учитель книжки читает. Кому интересно — тот и приходит. Лена и Маринка не ходят, а мне нравится. И Коле тоже. И Роме. А еще Васютке, и Галке, и Свете.
— А Федора ты с собой берешь? — спросил я, вспомнив об обжоре.
— Нет, конечно, — всерьез ответила она. — Что-то он у меня заболел.
— Колбасы объелся. Вот, кажется, мы и пришли.
Двери кузницы были распахнуты настежь, а внутри, где в печи бушевал огонь, выбрасывая языки пламени, в металлическом скрежете и грохоте Гефест Полыньи со своим помощником ковали какое-то непонятное для меня, городского жителя, изделие, напоминающее длинную пику. Потап Ермольник был широк в плечах, жилист, с мускулистой шеей и, кажется, как и его олимпийский бог, тоже прихрамывал. Встретил он меня как-то угрюмо, не выразив никакого восторга по поводу моих родственных связей с его умершим другом. Было ему около шестидесяти, но силушки хватило бы еще лет на двадцать. Такие люди до последнего часа не желают смириться с тем, что должны оставить этот мир. Они будут вгрызаться в жизнь железными зубами, пока смерть не разомкнет их лезвием своей косы. Он искоса поглядывал на меня, поигрывая молотом, который я, наверное, поднял бы с трудом. Помощник Ермольника, молодой парень с вихрастыми соломенными волосами, был столь же дюж, как и его наставник. По-моему, визит Аленушки доставил им гораздо большее удовольствие, чем мой.
— Иди, Степа, погуляй пока, — сказал Ермольник своему помощнику, и тот, усадив на плечо хохочущую Аленушку, вышел из кузницы. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я чувствовал, что мой визит вызывает у этого богатыря неприязнь. Но почему?
— Ну, чего пришел? — грубо произнес Ермольник.
— Хочу поговорить.
— Хочу и дай — вот два слова, которые вы и знаете.
— Зачем вы так? Меня интересует смерть моего деда, — спокойно отозвался я.
— Где ж ты раньше был, парень? Когда он тебя ждал тут. Говорил: вот скоро приедет, скоро уже… Дождался. Приехал.
— Хочу задать вам всего…
— Опять «хочу»! — сердито перебил меня он.
— Ладно. Почему вы установили столь странное надгробие на могиле деда? Скрещенные мечи, руки из земли… Что это все значит?
— Скажу тебе правду. О том меня просил твой дед еще два года назад.
— Но почему?
— Почему? — Кузнец усмехнулся, а угрюмое лицо его от этого как-то сразу подобрело. — Он сам растолковал мне — «почему». Потому что это борьба двух стихий — темных и светлых. Которая происходит не где-нибудь, а в душе человека. Борьба эта вечна и продолжается даже после смерти — так считал твой дед. Вот почему руки тянутся из-под земли — оттуда, где покоится мертвое тело. Понимаешь: борьба после смерти.
— Странно… — произнес я в полной растерянности. — Мне кажется, это уже не похоже на аллегорию… А вы ковали когда-нибудь для деда настоящие мечи?
— Да. Года четыре назад.
— Зачем они ему понадобились?
— Не знаю, парень. Он не всегда посвящал меня в свои замыслы.
— Хорошо, а были ли у него тут враги?
— Что ты имеешь в виду?
— Не думаете ли вы, что его могли убить?
Ермольник хмуро посмотрел на меня, отошел к чану с холодной водой, зачерпнул полную жестяную кружку и долго пил, запрокидывая голову все выше и выше. Затем вытер ладонью губы. И только после этого ответил совершенно будничным голосом:
— Мне незачем думать. Потому что, видишь ли, я знаю.
— Что знаете?
— Что его утопили.
— И молчали до сих пор?! — почти выкрикнул я. — Как? Кто это сделал?
Кузнец произнес всего одно слово:
— Они… — Потом похлопал меня по плечу и добавил: — Вот что, парень, потолкуем об этом в другой раз. Больше я тебе пока ничего не скажу. А как-нибудь вечерком загляну домой. Ты же постарайся вести себя потише. Не высовывайся.
— Но…
— И хватит об этом! — строго оборвал он меня, и в его словах была такая сила, что я молча опустил голову. Кого он имел в виду, кто такие «они»? И тут взгляд мой упал на его башмаки — тупоносые, большого размера, никак не меньше сорока пяти. Не эти ли ботиночки оставили следы в моем доме сегодняшней ночью? Но если у меня побывал кузнец, зачем ему понадобились тетрадки деда? У меня накопилось много вопросов, но ответов на них я здесь уже не получил бы, потому что Ермольник закричал над самым моим ухом:
— Степка! Хватит прохлаждаться! Иди сюда, жаровня стынет!
Идя к выходу, я обернулся и задал все же последний вопрос:
— Скажите, а что выйдет из этой железяки?
— А ты попробуй угадай. — Он хитро сощурился.
— Что-нибудь для ограды или ворот.
— Нет, пальмовая ветка, — ухмыльнулся кузнец. И сердито добавил: — Давай, парень, топай отсюда, не мешайся…
Я вышел из кузницы, взял Аленушку за руку, и мы пошли к поселку. «Ладно, — подумал я в некотором раздражении. — Сам разберусь, кто убил деда. Главное — я теперь это точно знаю. И что убийц было несколько. По крайней мере, не меньше двух».
— А вон папа идет! — выкрикнула вдруг Аленушка и побежала вперед, к шедшему нам навстречу священнику, которого я видел накануне в церкви. Он с улыбкой подхватил ее на руки, поцеловал и подождал, пока я подойду ближе.
— Здравствуйте, батюшка, — сказал я, наклоняя голову. — Вы уж нас извините, это я виноват, уговорил ее пойти со мной в кузницу.
— Ничего, ничего, — ответил он, продолжая улыбаться. — Она у меня самостоятельная, просто сладу нету. Я уже слышал о вас. Приехали надолго?
— Как получится.
Мы были с ним примерно одного возраста, только курчавая борода пшеничного цвета, прорезанное ранними морщинами лицо да усталый, но какой-то мягкий и теплый взгляд делали его старше. Я вспомнил, о чем мне говорила тетушка Краб: какую титаническую борьбу с сектой проповедника Монка вел здесь этот человек, сражаясь практически в одиночку за души прихожан. На стороне Монка были деньги Намцевича и отравленное годами безверия сознание людей, а на его — один лишь истинный свет. И я подумал о той схватке двух стихий, которые выковал по желанию своего друга кузнец Ермольник. Может быть, дед прав, сражение добра со злом продолжится и после твоей смерти. Возможно, что и мертвый ты принимаешь в нем участие. Своим именем, поступками, памятью… Дальше мы пошли все вместе. Я разговорился с отцом Владимиром. Меня конечно же интересовал дед.
— Часто ли он посещал церковь? — спросил я.
Священник смущенно кашлянул.
— Должен вас огорчить. Он был не слишком усердным прихожанином. Скажу больше: за те четыре года, что возглавляю приход, мне довелось видеть его в храме всего несколько раз. Но приватные беседы с ним мы вели. В его доме.
Меня почему-то поразило это откровение. Я не мог представить себе отца Владимира в таком месте, где и сам-то чувствовал себя неуютно, где таился страх и какая-то неведомая мне опасность.
— Да, да, — снова улыбнулся священник. — Вижу, что вы удивлены. Должно быть, и вам этот дом внушает некую неприязнь. Я предлагал Арсению Прохоровичу освятить его, и коли там поселилась нечистая сила, она бы покинула те стены. Но он всякий раз отказывался. Наверное, это моя беда, что я так и не смог его убедить, — грустно добавил он.
— О чем же вы беседовали, отец Владимир? — спросил я. — Простите, меня влечет не простое любопытство, а желание понять: что же за человек был мой дед, какая борьба шла в его душе и кто в ней в конце концов одержал верх?