Мысль превращается в слова
Шрифт:
«Хотел обнять полмира…»
Хотел обнять полмира,
Да руки коротки.
Я метил в командиры,
А вышел в штрафники.
Я не плету сонеты
И не хожу в строю.
Заплечных дел поэты
Меня не признают.
А я всё хмурю брови
И лезу напролом —
Поэзия без крови
Зовётся ремеслом.
Степное
Проскакал
чёрный всадник на красном коне,
И ворвался огонь в белоснежные юрты аула,
И никто не ушёл, и расплавилось солнце в огне,
И крылатая смерть на корявых ветвях саксаула
Наблюдала, как дети
от сабельных корчатся ран,
И пришли корсаки [1] ,
чтоб обгладывать лица и ноги,
И не слышал Аллах
материнского вопля: «Аман [2] !»
И стоял безответным вопросом сурок у дороги,
1
Корсак (тюрк.) – степная лиса.
2
Аман (тюрк.) – пощади.
И луна не взошла, и ушёл конармейцев отряд,
И вернулись в аул,
подвывая от страха, собаки…
Не ходи к роднику – не вода в нём, а памяти яд,
И не трогай руками росою омытые маки.
Когда лязгнет металл о металл,
И вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах чёрных такыров,
Словно кровь, запечётся вода, —
Берега прибалхашских озёр
Заискрятся кристаллами соли,
И затмит ослабевшее солнце
Ледяная дневная звезда.
И послышится топот коней,
И запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет,
И в степи разгорятся костры, —
И проснёшься в холодном поту
На кушетке под книжною полкой,
И поймёшь, что твои сновиденья
Осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт —
Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь…
(Или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси —
Никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян
На взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей
До Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма
До Великой китайской стены, —
Доскачи, дошагай, доползи,
Растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу
Под присмотром подружки-луны.
Вспомни горечь полыни во рту
И дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий
Синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан,
Что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана,
Увозящего в даль облака…»
«Не ради красного словца…»
Не ради красного словца
Я выползаю из окопа —
Со мной герои Перекопа
И тень убитого отца.
Я гражданин не той страны,
Которую навяжет всякий…
Когда я сдохну здесь, собаки
Завоют с русской стороны.
«Коль написано на роду…»
Коль написано на роду
В Петербурге мне быть поэтом,
Не воспользуюсь я советом:
Да пошёл ты в Караганду!
Жил я бражно. Плавил руду.
Не облизывал вражьи миски.
И не крал у детей сосиски
В «перестроечную» страду.
С бабой русской живу в ладу.
Народились дети и внуки.
Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!
«Недоброе дело, ведя молодых за собой…»
Я всё равно паду на той,
На той далёкой, на гражданской…
Недоброе дело, ведя молодых за собой,
Налево глядеть, а затем,
с полдороги – направо.
Ах, крутится, вертится, падает шар голубой…
Займи мне местечко в аду,
мой герой Окуджава.
Ты принял свободу,
как пёс от хозяина кость –
Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке.
С тех пор разъедает мне душу обида и злость.
Осудят меня лишь за то, что пишу эти строки.
Над Питером чайки.
Норд-вест гонит воду в Неву.
Грядёт наводненье,
и сфинксы мне дышат в затылок.
И радостно мне, что не держит меня на плаву
Спасательный плот
из пустых поминальных бутылок.
«Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа…»
Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа.
Руби руду! Баланду съешь потом…
Мой дед с кайлом в обнимку – доходяга.
А я родился… в пятьдесят шестом.
Война. Концлагерь. На краю оврага
Эсэсовец орудует хлыстом…
Отец с кайлом в обнимку – доходяга.
А я родился… в пятьдесят шестом.
Орёл двуглавый. Гимн. Трёхцветье флага.
С нательным в новый век вхожу крестом.
Бескровно под пером скрипит бумага,
Ведь я родился… в пятьдесят шестом.