На берегах Дуная

Маркин Илья Иванович

Все надежды генерала Эйзенхауэра остановить наступление немцев потерпели крах. Выбрасываемые им резервы и дивизии, снятые с других участков, уничтожались и бежали с поля боя. 101-я авиационно-десантная дивизия и еще три дивизии американцев вместо контратаки сами попали в окружение в районе Бастонь. На западе немецкие танковые дивизии не встречали никакого сопротивления. Их задерживали только горные дороги и глубокий снег.

Рано утром 19 декабря Эйзенхауэр прибыл на «фронт» в город Верден. (От Вердена до ближайшей точки фронта было более восьмидесяти километров, а до района наступления немцев около ста километров.) В Верден также приехали

генерал Брэдли и командующие американскими армиями.

Соблюдая строгий этикет, генералы уселись вокруг длинного стола.

Открывая совещание, Эйзенхауэр заявил:

— Нынешняя обстановка должна рассматриваться нами не как бедствие, а как благоприятная для нас возможность. За этим столом должны быть только веселые лица.

А к этому времени 1-я американская армия только убитыми и пленными уже потеряла более ста тысяч человек.

Отвечая своему патрону, экспансивный генерал Джордж Паттон вскочил, грохнул кулаком по столу и свирепо выпалил:

— Чорт возьми! Дадим этим… дойти до самого Парижа, тогда мы отрежем их по-настоящему и раздавим!

Эйзенхауэр дружески улыбнулся «своему Джорджу» и авторитетно заявил:

— Противнику никогда не будет позволено форсировать Маас!

На этом совещании было принято оригинальное решение: «выпустить немцев за линию Зигфрида и затем уничтожить их».

Однако это решение осталось только в словах генерала Эйзенхауэра и в его книге «Крестовый поход по Европе». На самом деле он использовал все возможности, чтобы остановить немцев. Он бросил в бой всю авиацию, ввел в сражение более тринадцати бронетанковых, авиационно-десантных и пехотных дивизий. Но все эти потуги были напрасны. Немцы громили подходящие резервы и стремительно развивали наступление на запад. За восемь дней наступления они, не вводя в бой своих резервов, прорвали оборону американцев на сто километров по фронту и развили прорыв до ста десяти километров в глубину. 23 декабря, вопреки утверждениям Эйзенхауэра, 6-я танковая армия «SS» форсировала Маас и захватила плацдармы. Американские войска были разрезаны на две части и поставлены под угрозу разгрома.

Генерал Брэдли не смог управлять своими армиями, и Эйзенхауэр, проклиная и немцев и Брэдли, вынужден был отобрать у него две американские армии и управление ими передать английскому фельдмаршалу Монтгомери. Англо-американские войска охватила паника. Новый Дюнкерк, казалось, был неизбежен.

V

Сидя в машине и слушая веселый разговор вдруг переменившегося шофера командующего, Настя никак не могла собраться с мыслями. Все, о чем мечтала она по дороге на фронт, оказалось пустой, ничем не оправданной надеждой. Она пыталась успокоить себя, думая, что стоит только ей добраться до своей роты, увидеть товарищей, взять в руки снайперскую винтовку, как все тяжелые мысли отхлынут, уйдут в прошлое и она снова станет уверенной и спокойной. Но все ее старания выбросить из памяти Аксенова были напрасны.

Борясь со своими чувствами, Настя ловила себя на мысли, что напрасно не послушалась Аксенова и не осталась в запасном полку. За время, пока ехали до штаба дивизии, эта мысль целиком завладела сознанием Насти.

Желание остаться в тылу и не попасть на фронт объяснялось не только размолвкой с Аксеновым. Сразу же после ранения, когда ее, истекавшую кровью, выносил из-под огня комсорг роты Саша Васильков, она с ужасом представила, что жизнь ее висела на волоске. Тогда эта мысль заглушала физическую нестерпимую

боль, и все ее силы устремились только к одному — остаться живой, сохранить свою жизнь и снова почувствовать себя здоровой и сильной, снова, как и все, твердо ходить по земле и не думать, никогда не думать о смерти.

Потом, в госпитале, эта мысль возвращалась к ней все реже и реже, но при первом же воспоминании о фронте, и особенно на стрельбище в запасном полку, когда начиналась пальба из винтовок, автоматов и пулеметов, она вспоминала вдруг жаркий, пыльный день под Кишиневом, кукурузное поле на взгорке и тупой удар в плечо и в голову, от которого у нее потемнело в глазах и все тело размякло, стало безвольным и непослушным. При этом воспоминании ей становилось жалко себя, хотелось плакать и уйти от всех, укрыться где-нибудь, чтобы не слышать ни стрельбы, ни разговоров о войне.

И сейчас, когда ехали от штаба дивизии к штабу полка и где-то недалеко впереди слышалась частая, неумолкающая стрельба и глухие охающие взрывы, Настя сжалась вся, с трудом удерживая неприятную дрожь во всем теле. Ей хотелось надолго остаться одной, ни с кем не встречаться, не разговаривать и не слышать этих гулких взрывов и неутихающей стрельбы.

К счастью, в штабе полка она не встретила никого из знакомых, и шофер командующего провез их глубокой балкой прямо к развалинам небольшого хутора, где находился штаб батальона.

Едва машина остановилась и Настя приоткрыла дверцу, откуда-то из-за кустов раздался звонкий, удивительно знакомый голос:

— Настенька! Прохорова! Вернулась!

Этот голос вывел ее из мрачного раздумья, и она, почувствовав себя снова воином, поспешно вышла из машины и увидела капитана Бахарева Он — все такой же высокий, скуластый, с неизменным биноклем на груди — вразвалку шагал к ней, протягивая вперед длинные руки.

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан, — заговорила Настя, приближаясь к Бахареву, но, вспомнив, что он командир, а она его подчиненная, остановилась, четко приложила руку к берету и строго по-военному отрапортовала:

— Товарищ гвардии капитан! Сержант Прохорова возвратилась после излечения в госпитале.

Бахарев не дал ей договорить, стиснул ее руку и, глядя в ее лицо веселыми улыбающимися глазами, с заметной дрожью в голосе говорил:

— Вот и замечательно. А мы так волновались за вас. А вы нехорошо поступили. За все время ни одного письма не написали. Забыли свою роту, совсем забыли.

Встреча с командиром роты и особенно его приветливый разговор, радостное лицо и сияющие глаза всколыхнули сознание Насти. Она стояла перед капитаном, открыто и смело глядя на него, и не замечала, что пулеметная трескотня и взрывы раздавались совсем рядом, что Тоня и шофер испуганно осматриваются по сторонам, что рядом у остатков разбитого дома две санитарки перевязывают раненого солдата.

— Наши-то как, товарищ гвардии капитан, — волнуясь и в то же время чувствуя себя уверенно и спокойно, расспрашивала Настя, — дядя Степа, Саша Васильков, ребята…

— Все живы, — также видимо волнуясь, отвечал Бахарев, — и Анашкин, и Васильков, и все, все. Ну идемте, идемте скорее в роту. Вы сами не представляете, как все обрадуются. И винтовку вашу мы сохранили. Анашкин все время ее в обозе возит.

Услышав, что снайперская винтовка — самая верная ее подруга — цела, невредима и заботливо хранилась в роте, Настя подбежала к шоферу и, схватив обеими руками его жесткую, заскорузлую руку, с жаром заговорила: