На далеких окраинах
Шрифт:
— Им шайтан помогает.
— Они оттого и живучи очень... Я в прошлом году одного резал-резал, а он все не издыхает; совсем голову отрезал, а он все кулаки сжимает.
— Это что? Я одному отрезал голову, положил в куржумы (переметные сумки), привез в аул, два дня в дороге был; вынимаю...
— Что же, верно плюнула тебе в бороду?
— Нет — куда: совсем протухла, даже позеленела вся...
Джигиты расхохотались.
Тем временем лошади были привязаны к приколам и разнузданы. Барантачи расположились на небольшой, свободной от камыша поляне, у подножья наносного песчаного бугра, с высоты которого можно было видеть довольно далеко через вершины окрестных камышей. Один из шайки взобрался на самый верх и лег на живот сторожить, лег и тотчас же задремал: сильная усталость брала-таки свое, да и сторожить-то было нечего: кто отыщет разбойников в этих глухих местах, где раздолье только кабанам да тиграм?
А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами бриллиантовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, со своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.
Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело...
— Хоть бы огонь развели, — проворчал он.
— Чего тебе еще? — отозвался кто-то.
— Холодно; огонь разложите.
— А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.
— Погоди, завтра жарко будет.
— Да этак до завтра сдохнешь.
— Да, ну, не ной, собака!..
Джигит замахнулся на Батогова.
— Сейчас ударит, — подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. — Ну, пускай бьют, — думал он, — а резать захотят — пускай режут. — И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головой... Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. — Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога... ну, совсем, как у черта... Должно быть, и хвост есть, да, не видно в потемках.
Однако, киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общей группой и сторожевым барантачем.
— Эй, Сафар!
— Э, — отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.
— Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.
— Ну, Сафар, рассказывай, — сказал узбек и подвинулся поближе...
— Сафар мастер говорить, — заметил сторожевой, спускаясь понемногу.
Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало...
— Вот и тебе, жри! — Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.
— Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? — сказал Батогов.
— Ладно, и так сожрешь, не подавишься...
— Поди, развяжи, — сказал Сафар, прожевывая, — а то и собака, когда ест, лапами придерживает.
Батогова если и не развязали совсем, то, по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хоть сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугой перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.
Вдали, у самого горизонта, замелькали по темному небу красные пятна зарева.
— Ишь, это на русском берегу, курама камыши палит, — заметил Сафар и откашлялся.
II
Сказка Сафара
— Это было давно, — начал Сафар; начал и замолчал, задумался. Все затаили дыхание и плотнее сжались в кружок.
Сторож совсем сполз с бархана и сел на корточки, рядом с Батоговым.
— Да, это было очень давно, — продолжал рассказчик, — так давно, что если бы прадед моего прадеда прожил бы двести лет, то, все-таки, это было бы много прежде, чем он родился. У большого озера, где две реки сходятся вместе, стояла большая кибитка из настоящей, самой лучшей белой кошмы, а подбита эта кибитка была золотым адрасом, и в кибитке этой жил хан, и такой богатый хан, что если бы собрать со всего света самых ученых мулл, то все вместе они во всю жизнь не сосчитали бы и половины его богатства...
— Ой! ой, сколько! — прошептал один из слушателей.
— Это больше, чем у эмира Музаффара, — заметил так же шепотом другой.
— Как Ак-Тау — весь белый от горного снега, так вся степь на востоке была белая от овец ханских; а если взойти на самую высокую гору и посмотреть на закат солнца, то и земли не было видно под ханскими верблюдами. Лошадей же у хана было... Тс... ты слышал?..
— Ничего не слыхал.
— Лошадей же у хана...
Протяжный, жалобный рев ясно донесся до ушей этих детей природы... Лошади встрепенулись, подняли морды и стали беспокойно поводить ушами.
— Джульбарс на том берегу ходит.
— Ну, пускай его ходит.
— А сюда придет?
— Не придет.
— Ну, Сафар, рассказывай.
— Все люди, — продолжал Сафар, — сколько их есть на земле, все платили дань хану, и такая скука была ему, что воевать не с кем, что и сказать нельзя. Уж он ко всем посылал послов сказать, чтобы перестали ему дань платить и самих послов бы непременно перерезали. Что он тогда опять пойдет их наказывать войной, да никто не слушает, а возьмут да нарочно еще больше пришлют ему парчи, хлеба, девок, меду, денег целые куржумы, а послов напоят, накормят и на руках принесут к самой ханской ставке...