На далеких окраинах
Шрифт:
Так тигры, мучимые жаждой после кровавого пира, осторожно подходят к воде и припадают на землю, завидя красный свет костров, разложенных на берегу человеком. Хищник злобно рычит, щурясь на огонь, но в этом глухом рычании слышна другая, трусливая нота. Вода близка; вон она сверкает чрез чащу; слышны прибрежные всплески, прохладная сырость щекочет горячие ноздри: «Так бы вот и сунул морду по самые уши, полреки бы вылакал, — думает полосатый разбойник, — да вон эти... что у огня... вон один привстал, осматривается, другой сидит и в руках что-то держит; вон третий лежит на брюхе». И нетерпеливо дергая усами, припав на передние лапы, совершенно вытянувшись на песке,
И чабаны заметили приближение подозрительных личностей и подняли тревогу. Их набралось человек восемь; они собрались в кучу и смотрели не спуская глаз с этих пятерых человек, сидящих рядом, словно утки на отмели.
Сафар пошел один для переговоров.
— Да пошлет вам Аллах здоровья! — начал Сафар.
— Будьте здоровы и вы! — отвечал седой пастух, у которого у одного только и был в руках мултук с подсошкой.
— А наша дорога тоже к воде, — произнес Сафар.
— Вода для всех, — лаконично отвечал старик.
— Мы люди правоверные и зла вам не желаем.
— Аллах над всеми нами.
Сафар махнул рукой оставшимся, те встали и пошли вперед.
— А где ваши лошади? — начал, в свою очередь, старый пастух. Он сообразил, что вооруженные люди и в таких костюмах не могут ходить по степи пешком.
— Лошадей наших джульбарс угнал с ночлега.
— Да где вы были?
— На земле, где теперь Ак-паша сидит. [12]
Старик покосился на Батогова, совершенно измученного, лежавшего неподвижно на влажном песке, и тоже сообразил, в чем дело.
12
Т.е. на земле, отошедшей во владение белого царя (Ак — белый, паша — царь). Так называют в Азии русского императора.
— Тюра или сорбаз? [13] — спросил он, кивнув на пленника.
— Тюра, улькун тюра, [14] — многозначительно отвечал Сафар и добавил: — Батыр.
— К чилекскому беку везете?
— Там, как Аллах укажет, — уклончиво отвечал Сафар.
— Все в его воле, — произнес старик и стал сбирать отару.
Между тем узбек и другой барантач вели переговоры совсем другого рода: результатом объяснений их с пастухами были кожаный мех с прокисшим молоком и деревянная чашка.
13
Начальник или солдат?
14
Начальник, большой начальник, богатырь.
Батогова совсем развязали, и он почти подполз к кожаному ведру с водой. Ведро было потрескавшееся, вода быстро просачивалась сквозь эти трещины и уходила в песок. Батогов вцепился в край ведра и пил; пил большими порывистыми глотками и жадно наблюдал за тем, как поверхность воды спускалась все ниже и ниже, и уже виднелся рубец, которым пришито было дно кожаного сосуда. Ему казалось, что мало будет этого ведра, он боялся, что ему не дадут еще, а жажда все словно усиливалась и, казалось, целого колодца мало будет для ее удовлетворения.
— Эй ты! — крикнул узбек. — Лопнешь, собака!
И он отбросил, ногой ведро, которое покатилось в сторону.
Застонал Батогов и метнулся было за ведром, да почувствовал, что и взаправду — довольно: живот его страшно вздулся, и жажда прекратилась тотчас же, как у него отняли воду.
Он растянулся на песке, с наслаждением раскинув свои измученные руки; холодный песок благодетельно действовал на его настеганную спину.
Пастухи угоняли своих овец, и дробная топотня бесчисленных ног становилась все глуше и глуше. Барантачи уселись вокруг чашки с молоком и прихлебывали из нее по очереди. Пленнику тоже дали молока и потом снова связали на ночь. Через четверть часа все крепко спали, утомленные тяжелым переходом; не спал только Сафар, который сторожил, сидя на корточках и положив около себя оружие.
Старая мулушка, словно могильный курган, подымалась в темноте мрачной, давящей массой. Большая сова вылетела из черного отверстия, описала вокруг колодцев круг своим беззвучным полетом и тихо опустилась на вершину купола. Она повернула свою голову: две изумрудные, горячие точки заискрились на мгновение и погасли.
Неприятный, пронзительный крик, точно плач ребенка, внезапно нарушил тишину ночи, вздрогнули во сне суеверные дикари, и Сафар забормотал себе под нос какое-то заклинание.
— Ведь эдакие контрасты, — думал пленник, которому не спалось, несмотря на сильное утомление. — То перед тобой красивое женское лицо: ты обнимаешь молодое, свежее, упругое тело... через минуту рожа косоглазая, вонючая схватила, душит за горло, вяжет руки... Тьфу!..
Сумка, где спрятана была голова рыжего артиллериста, лежала неподалеку; круглые очертания резко выпячивались наружу, заразительный трупный запах пробивался сквозь густую шерстяную ткань куржума.
— Ишь ты! — уставился на нее Батогов. — Нас пятеро, а голов шесть... Удовлетворения требовал... на барьер...
Вспомнил Батогов окно в узком переулке, вспомнил он громкий крик испуганной красавицы, дикие вопли пьяных певцов... Записка Марфы Васильевны, вся как есть, со своим тонким, разгонистым почерком, с загнутыми строчками, с чернильной кляксой посредине, как-то особенно хитро сложенная, ясно представилась перед его глазами... И как это все живо сварганилось: раз, два и всяк при своем месте: я — вот тут; он — вот там... Батогов опять взглянул на куржум.
— Она... Господи, спаслась ли она?.. Юсупка у меня молодец... Я помню, они уже на той стороне были... кони добрые — унесут. Эх, Орлик, Орлик, и мы бы с тобой удрали, коли бы только о своей шкуре заботились... Ну, значит, судьба!..
Далеко, в стороне, едва-едва слышались словно бубенчики; то затихали они, то снова мелодично звенели и, казалось, близились. Сафар прислушивался уже давно и даже раза два припадал на песок ухом.
— Да, положение скверное, — продолжал размышлять пленник. — Надежды на помощь, на спасение со стороны нет никакой. В степи не угонишься за барантачами, а степь — вот она; широкая, тихая, стелется далеко во все стороны: туда ни одна нога европейца не прокладывала следа; там живут вольные люди, сами себе владыки... Да, сами-то вольны, а другим не дадут и понюхать этой воли. Все на привязи, как скотина вьючная: побои, проголодь, жажда и впереди все одно и то же, до самой той минуты, когда дохлого оттащат куда-нибудь в сторону от аула, чтобы не так уж в воздухе разило; и что не догложут днем собаки, то ночью докончат поджарые степные волки...