На далеких окраинах
Шрифт:
Из всех тюков разграбленного каравана составили только шесть верблюжьих вьюков, четырех верблюдов оставили караван-баши и его работникам, уступив его просьбе, остальных гнали кучей порожняком. Всадники ехали вразброд, где попало, только человек пять из них составляли настоящий конвой около своей добычи.
С далекого бархана, наискосок тому направлению, которое приняли разбойники, спустился джигит о двуконь и ехал небольшой рысцой, по-видимому совершенно равнодушно относясь к приближавшемуся с каждым шагом сборищу.
Он уже поравнялся с крайними всадниками; те поглядели
— Счастливая дорога, — произнес человек в белой чалме.
— Да будет и над вами милость пророка, — отвечал джигит.
— Ты что за человек?..
— Такой же, как и вы.
— Куда твои глаза смотрят? (вопрос, равносильный вопросу: куда теперь едешь?)
— Туда же, куда и ваши.
— Откуда?
— Бежал из-за Дарьи от русских.
Джигит о двуконь знал, что его оружие и русское седло на Орлике могут возбудить подозрение в барантачах, и своим ответом предупредил нескромные расспросы. Разговаривая с белой чалмой, он все ближе и ближе подбирался к Батогову, который ехал все на том же верблюде, и наконец, стал совершенно с ним рядом.
Озадаченные, радостные глаза пленника перебегали то с Орлика на Юсупа, то с Юсупа на Орлика. Ему хотелось заговорить со своим джигитом, хотелось расспросить его о многом, хотелось обнять его, хотелось вырваться из своего тесного гнезда, но язык не поворачивался, мысль не складывалась в определенную фразу, порыв радости, при такой неожиданной встрече, парализовал физические силы. Только одни глаза говорили, но густая тень нависшего конца закопченной кошмы скрывала этот красноречивый взгляд, который если бы был замечен бандитами, мог бы много повредить его верному Юсупке.
— Ты меня не знай, я тебя не знай, хорошо будет, — протянул, словно пропел Юсуп, глядя в противоположную сторону.
— Ты там по-русски петь научился, — заметила белая чалма.
— Поживи с этими собаками, не тому еще научишься, — отвечал Юсуп.
— У тебя тапанча [16] хороший, — сказал начальник, указывая на револьвер за поясом Юсупа.
Жаль было джигиту расставаться с оружием, да делать было нечего. Надо было наперед расположить к себе белую чалму, и Юсуп не упустил случая задобрить начальника банды.
16
Тапанча — пистолет.
— Шесть раз стреляет; вот и пули к нему, совсем готовые.
Он отстегнул пояс с револьвером.
— Я такой у самого Садыка видел, — заметил начальник, со вниманием рассматривая оружие. Несколько человек подъехали к ним, тоже подстрекаемые любопытством.
Человек в белой чалме снял с себя верхний пояс, украшенный двумя большими серебряными бляхами и каким-то светло-синим камнем, и протянул его Юсупу. Тот почтительно поднес подарок к глазам, к губам и к сердцу и тотчас же надел на себя.
Поменявшись подарками, Юсуп перевел дух: он теперь совершенно успокоился и знал, что ему уже нечего опасаться никаких случайностей, более или менее неприятных.
Дружба его с белой чалмой была упрочена.
— А мы одну собаку с собой везем, — сказал начальник.
— Этого, что ли?
Юсуп небрежно кивнул на Батогова.
— Только не знаем, что за человек, стоит ли с ним возиться? Может, дрянь какая-нибудь: простой сарбаз...
— Я погляжу на ночлеге, — важно произнес Юсуп, — я к этим свиньям пригляделся-таки, и скажу вам, на какую он цену.
— Так-то бы лучше, — отвечал человек в белой чалме, прилаживая у себя на боку диковинное оружие.
Верблюды, навьюченные вдвое легче, чем они были навьючены прежде, шли скоро, вперевалку, и всадники рысили...
Шайка подвигалась быстро, и все на юго-запад, оставляя за собой синеющие холмы, окружавшие заравшанскую долину.
— В степи погнали,— думал Батогов. — Да теперь хоть на край света. Вдвоем с Юсупом мы что-нибудь да придумаем.
Близость человека, расположенного к нему дружески, человека, на все для него готового, успокоительно действовала на пленника. Надежда на избавление воскресла. Ему казалось, что это избавление близко.
VIII
Лагерь на Аму-Дарье
Знойный, удушливый день. В воздухе никакого движения. Ни одного облачка не скользит по небу, которое давно уже утратило свой весенний, темно-голубой цвет и, раскаленное, серое, постепенно сливаясь с горизонтом, пышет на землю тяжелым, расслабляющим жаром.
Желтые, песчаные барханы тянутся непрерывными грядами, как будто наваливаются один на другой, и незаметно исчезают, сливаясь в знойном тумане.
Тощая растительность, бурая, как верблюжья шерсть, клочками выбивается из-под зыбкого песка; в корнях еще есть замирающий остаток жизни, но давно уже погибли наружные отпрыски, обкусанные неприхотливыми верблюдами, сожженные летним солнцем.
Широкой белой лентой стелется Аму-Дарья, эта мертвая река далекого неизведанного мира. Только куски камыша и беловатые пузыри грязной пены, быстро скользя вдоль берегов, указывают на движение этой, с виду неподвижной массы.
Не шелохнутся мягкие метелки пожелтевших камышей, густыми чащами покрывших плоские берега. Над гладкой водной поверхностью не носятся речные чайки, давно уже отлетевшие к верховьям. Даже мириады комаров не шумят, как будто боясь нарушить общую тишину, и дымчатыми колоннами неподвижно стоят над водой.
В песках шныряют плоскоголовые ящерицы, но тоже без шума, воровски, прячась то под корнями колючки, то в глубоком, широко расползшемся двойном верблюжьем следу.
Все тихо и мертво.
А между тем тысячи живых существ раскинулись по берегу громадным лагерем.
С берегов Мургаба, от Мерва, от заливов Каспийского моря, из окрестностей Хивы и песков Кызыл-Кума собрались полудикие кочевники. Не мирная перекочевка пригнала их к бухарскому берегу Аму, а в просторно раскинутых ставках, занявших, насколько хватал глаз, низменный берег, не было ничего похожего на мирные степные аулы.