На далеких рубежах
Шрифт:
— Трудимся?
— Наступаю на пустыню, Алексей Александрович.
Из раскрытых настежь окон доносились звуки пианино.
— У вас здесь действительно как в раю, — вкрадчиво сказал Гришин, став под молодым карагачем, ветви которого колыхались уже над крышей дома.
— Никто и вам, Алексей Александрович, не запрещает завести такой же рай, — заметил полковник. — Немного труда, и, как говорится… в прилежном доме — густо, а в ленивом — пусто…
Гришин поморщился, хрустнул пальцами.
Семен Петрович с невинным видом поливал вербу.
— Благодатная роща растет, — продолжал он. — Есть где лысину укрыть от этих дьявольских лучей. Жаль будет разлучаться с такой благодатью. Как подумаю, что вдруг попадет мой сад к такому, простите на слове, как вы, хладнокровному… — не пройдет и месяца, как все засохнет…
— А вы поселяйтесь здесь навсегда, кто ж вам мешает? Наоборот, еще в газетах похвалят: «Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах».
Струя воды, выбиваясь из шланга, наполняла глубокую лунку. Полковник выпрямился.
— А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот Харитина моя все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век там, где росистым утром кукушка сизокрылая кукует. В родимую сторону тянет старуху, наездилась по белу свету. Всю жизнь таскал ее за собой. Где только не побывал! И в Уссурийской тайге, и в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А нынче вот в пустыню забрались.
— Такова наша доля, жизнь военных, — ничего не поделаешь! — сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника.
— Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья.
Майор Гришин думал, как повернуть разговор в нужную сторону. И наконец решился:
— У меня дело к вам, Семен Петрович. Так сказать, наедине желательно обмозговать кое-что.
Полковник перетащил шланг в другое место.
— Дело, говорите? — Он положил шланг на землю, направил струю воды в оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем.
— Слушаю вас, Алексей Александрович.
Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору:
— Дело касается вашего нового помощника. Как вам известно, у меня с ним была беседа, кроме того, я принимал зачет по району полетов, а сегодня летал в зону. Вот кое-что и прояснилось.
— Ну, ну, интересно!
— Вы знаете, Семен Петрович, каких усилий стоило мне добиться, чтобы потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за документацию. Беседу с Поддубным я записал. Допустим, что можно было обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: «Не нравится, дескать, мне это ваше бумагомарание!» Прямо с вызовом каким-то заявил!
Семен Петрович недовольно поморщился.
— Незачем было записывать, Алексей Александрович. Мне, по правде говоря, тоже не нравится эта ваша затея. Бессмысленным формализмом веет от нее. Я уже давно собирался сделать вам замечание по поводу этой нелепой писанины, плюньте вы на нее!
Штурман заерзал на стуле.
— Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович?
— Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует.
Гришин помолчал, обдумывая свой ответ.
— Ну что ж, плюнуть так плюнуть, — сказал он обидчиво. — Вам виднее. Вы командир, единоначальник. Но, собственно, и не в бумагах главное. Допустим, что я не все продумал. Допустим. Но в каком тоне он разговаривал со мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе, и это не нравится…
— Что же именно ему не нравится?
— Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется…
— А вам это нравится?
— Конечно, нет!
— И мне тоже. Так в чем же дело? Значит, хорошо, что у офицера уже болит душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за дело. А что касается тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил, офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю.
Гришина начинало раздражать то, что полковник не соглашается с его доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника.
— Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! — сказал Гришин многозначительно. — Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем элементам отличные оценки. В нормативы курса боевой подготовки он уложился. Но у него чересчур резкий пилотаж. Его действия с арматурой кабины слишком уж энергичны.
Полковник ухмыльнулся в усы:
— Так ведь это хорошо! Таким и должен быть пилотаж летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг.
— Он так и летчиков будет учить!
— Вот и отлично!
— Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра — что хочу, то и делаю в воздухе, как Телюков, так, что ли?
— Поддубный и Телюков, — сказал полковник строго, — это пока небо и земля. И не следует преждевременно гадать, как он будет обучать летчиков. Поживем — увидим.
— Однако гонор у Поддубного налицо, Семен Петрович, и мой долг — предупредить вас об этом. А там — как знаете. Вы командир — не мне учить вас. Я говорю с вами, как видите, с глазу на глаз и совершенно не имею намерения подрывать авторитет вашего помощника.
— Охотно верю, Алексей Александрович. Приму во внимание ваши замечания. Послезавтра сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица в полете.
— Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее…
Гришин собрался уходить, но командир остановил его:
— Алексей Александрович, а почему вы не допустили к полету в составе пар лейтенантов Байрачного и Калашникова?
— Потому, что плохо подготовились, — сказал Гришин. — Не ответили на ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета.