На дальнем прииске
Шрифт:
Георгий долго затягивается напоследок и отдает самокрутку Евгению Ивановичу.
— Божественно! — наслаждается Евгений Иванович. — Покуришь, в вроде опять жить хочется.
— Мелентьев умирает, — глухо говорит Георгий. Евгений Иванович в эту минуту выпускает через нос голубой дым, оглянувшись, спрашивает:
— Виноват, вы что-то сказали?
Георгий не отвечает и, круто повернувшись, уходит в палатку. Через несколько часов в лагерь въезжают два старых дребезжащих грузовика.
Митька успел хлебнуть спирту и вдохновенно руководит отправкой инвалидов. Он бегает, ругается осипшим голосом, выкликает фамилии и роется в жалких узелках отъезжающих. Под предлогом проверки имущества, о котором Митька якобы очень радеет, он ищет случайно уцелевшую, приличную «вольную» вещь. Евгений Иванович
Только к вечеру, когда красное солнце опускается к лиловым сопкам, заканчиваются всевозможные формальности. Отъезжающие, они уже именуются этапниками, смиренно сидят в машинах в одинаковых, заплатанных, десятого срока бушлатах. У первого грузовика стоит опечаленный Евгений Иванович с Васькой на руках. Васька беспокойно вертится и жалобно мяукает.
— Завидую я вам, — говорит Георгию Евгений Иванович, — хотя ничего хорошего на инвалидной командировке нашего брата не ждет. Опять палатки, нары, сопки и та же баланда, а все-таки перемена. Ужасно мне эта Марджотка надоела. Дышать мешает, давит.
Евгений Иванович смотрит на гору Марджот. На фоне оранжевого неба она стоит темная и неприветливая, на вершине ее и в глубоких впадинах лежит желтый снег.
— Вот проснуться бы в одно прекрасное утро и увидеть, что она провалилась. А то торчит, все небо закрывает.
Митька еще раз делает перекличку, этапники нехотя отвечают и, к митькиному удивлению, все что-то жуют. Митька торжествует: после отъезда инвалидов он заполучит Ваську и преподнесет его жене начальника лагеря.
Моторы пыхтят, надсадно чихают. Евгений Иванович подходит к кабине первой машины и передает Ваську водителю, тот ловко запихивает его в большой мешок. С согласия всех обитателей инвалидной палатки Васька продан за три буханки хлеба и килограмм сахара. Митьке кот не достанется! Продукты поровну поделили между инвалидами, а они, по мудрой зековской привычке, предпочли их поскорее съесть.
Прежде чем взбешенный Митька успевает сказать хоть слово, грузовики медленно выезжают из-под деревянной арки.
Вот уже позади остаются палатки и бараки, запретная зона, вышки, глухой забор с колючей проволокой. Некоторое время дорога идет вдоль забоев, где под ругань и зуботычины бригадиров кайлят, насыпают в тачки и возят к промприборам золотоносную, грубую колымскую землю. Кое-где отъезжающим машут на прощанье, но большинство не поднимает даже головы. Близится конец дня, и все торопятся выполнить невыполнимую норму. Поздно вечером их всех ждет осточертевший лагерь, две ложки перловой каши и селедочный хвост, бесконечная поверка и, может быть, очередной приказ о расстрелянных.
…На прииске имени прославленного полководца гражданской войны Андрея Волкова идет обычный день…
В изоляторе
Таежный поселок значится районным центром, со всех окружающих лагерей и приисков сюда свозят людей для суда и следствия. Несколько лет назад изолятор строили на окраине, но поселок разрастался, и вскоре изолятор оказался чуть ли не в самом центре.
Он занимал большую площадь, огорожен высоким забором и шестью рядами колючей проволоки. По углам торчали вышки с часовыми. За забором — несколько деревянных бараков с решетками, посредине двора — зловонная полуразвалившаяся уборная. Ночью изолятор залит ярким светом прожекторов.
В единственной женской камере, несмотря на поздний час, никто не спит. Пыльная электрическая лампочка в решетчатом колпаке скудно освещает низкий потолок, небеленые стены, железную печурку и парашу. Небольшой бак с чистой водой стоит в противоположном углу. Ни стола, ни скамеек нет. Почти всю камеру занимают деревянные нары. Окно по случаю зимы забито досками и засыпано опилками. Душный, спертый воздух. Давно поужинали осточертевшей ячневой кашей, давно прошла поверка. Скучно. Надоело ругаться с соседней мужской камерой, орать похабные песни, отплясывать на двух скрипучих половицах «цыганочку». Из мужской камеры через потайную щелку пересылают папироску. Все женщины, кроме Фраерши (ей не положено), по очереди, торопливо и жадно делают несколько затяжек. Спать, кроме Вальки-Засони, никому не хочется. Идет ленивый, сдобренный крепкими ругательствами разговор. Только Фраерша, худая, средних лет, с болезненно-нежным лицом, не принимает в нем участия. Ока сидит на нарах, рядом с дверью, откуда тянет колымским холодом. Руки с худыми запястьями обхватили острые колени, темные глаза тоскливо смотрят на стену в трещинах. Женщину недавно привезли из лагеря на переследствие: с «материка» пришел на нее новый материал. Ничего хорошего это не сулит. У нее и так уже есть пять лет; за рассказанный анекдот, вероятно, срок увеличат до десяти лет.
Катя, миловидная девушка с хорошо уложенными русыми волосами, чертыхаясь из-за тусклого света, зашивает чулок. Катя не из блатных, но очень быстро сдружилась с остальными обитательницами камеры, этому помогает ее умение ругаться и недюжинная физическая сила. Уже не одна обидчица слетела с нар от ее толчков. Кате покровительствует сидящий в соседней камере вор Витька. Витька предупредил:
— Учтите, если Катю обидите, всем будет плохо.
У Кати поэтому хорошее место, с ней делятся куревом и едой. Она ждет отправки на «материк». Во время карточной системы, работая завмагом, Катя запуталась с талонами. Увидев, что у нее недостача, забрала кассу и поехала куда глаза глядят. В поезде она понравилась отпускнику-колымчанину, он женился на ней, достал ей новый паспорт и увез на Колыму. Но Катя вскоре ушла от него к другому. Первый муж в отместку выдал ее. Катю должны везти в Казахстан — на место ее прежней работы — и судить показательным судом. К своему будущему Катя относится спокойно:
— Не пропаду! С фронта живая вернулась, а из лагеря и подавно вернусь. Рожу ребеночка, а потом как «мамку» выпустят.
Глядя на ее хорошенькое, самоуверенное лицо с густыми, соболиными бровями, верится, что она не пропадет. Катя нравится всем надзирателям, они с ней любезны и делают всякие поблажки.
Главное лицо в камере — скуластая, ширококостная угрюмая Жиганка, она сидит «под вышкой» — приговорена к расстрелу. Ей двадцать два года, но у нее уже тридцать лет срока заключения. Последнее убийство Жиганка совершила, чтобы уйти с лесозаготовок. Тяжело пилить деревья на колымском морозе, в лес трудно добираться «женихам», значит не было и передач, а сидеть на лагерной пайке Жиганка не привыкла. Чтобы избавиться от такой жизни, Жиганка зарубила ночью топором спавшую рядом женщину. Зарубила просто так, даже не в ссоре, а только для того, чтобы стать следственной и попасть в изолятор. Жиганку судили и приговорили к расстрелу. Приговор пошел в высшие инстанции на утверждение. По всем существующим правилам Жиганку как смертницу нужно содержать отдельно, но свободных камер нет, изолятор переполнен, да и кто будет проверять? Поэтому она сидит вместе с остальными женщинами. Приговор где-то ходит по канцеляриям, но у Жиганки не заметно ни малейшего волнения. Только изредка ночью вдруг что-то тоскливо засосет под сердцем. Тогда хорошо выкурить папироску. В камере Жиганку все беспрекословно слушаются.
— Господи, до чего же скучно, — вздыхает Катя, — хоть бы для разнообразия изолятор загорелся!
— Слушай, ты! — хрипит Жиганка Фраерше. — Ты — шибко грамотная: расскажи какой-нибудь роман, а то подохнем здесь от скуки.
— Не стоите вы того, чтобы вам рассказывали, — устало говорит женщина.
Она не из воровского мира, поэтому ее столкнули на самое холодное место, заставляют ежедневно выносить парашу и частенько отнимают хлеб.
— А ты расскажи, что тебе стоит, — неожиданно в голосе Жиганки звучат просящие нотки; она толкает в бок не вовремя захрапевшую грязную толстую Вальку.
Зинка-Лисичка, прислужница Жиганки, маленькая, с длинной талией и остро вытянутой мордочкой, поддакивает хозяйке:
— Расскажи, расскажи, а то больно скучно.
Женщина раздумывает, потом нехотя, словно повинуясь просящему и в тоже время властному голосу Жиганки, сначала с трудом, подбирая слова, но потом более плавно и заметно оживляясь, начинает рассказывать «Милого друга» Мопассана. Целых два часа в камере стоит непривычная тишина.
Камера слушает рассказ с жадным вниманием, а в особо интересных местах, когда, например, Клотильда становится любовницей Дюруа, слушательницы выражают свой восторг матерной руганью, а Жиганка возбужденно хлопает себя по ляжкам.