На дальнем прииске
Шрифт:
На пересылке Петька впервые увидел море. Оно было ярко-синее, огромное. Петька часами глядел на него, ветер приносил иногда свежий, терпкий запах водорослей. Была у Петьки всю жизнь мечта: поехать в Крым, посмотреть на это хваленое море, но то за решетку попадет, то деньги с товарищами пропьет. Теперь же море лежало перед ним близкое и в то же время недосягаемое. Оно очаровывало его.
От того, как везли на пароходе, кроме вонючего жаркого трюма и мерного шума машин, Петька ничего не запомнил, его сильно укачивало. С палубы при высадке, дожидаясь своей очереди сесть в катер, Петька, позеленевший от морской болезни, разглядывал
Работать Петьку отправили на золотой прииск. Он посмотрел на бесконечные безымянные сопки с чахлой растительностью, на серые отвалы отработанной земли и опять сказал себе: «Не убежишь!»
Бежать, как узнал он впоследствии, было и вправду невозможно: на тысячи километров бездорожье, тайга, сопки, болота. Для побега нужны были карта, компас, оружие, большой запас продуктов и хорошие документы, и то неизвестно, дойдешь ли. Говорили, что в якутских селениях всех тщательно проверяют. Никто из старых лагерников не слыхал об удачном побеге. Обычно беглецов (если у кого-то хватало дурости идти в побег) расстреливали, когда ловили, или они сами являлись в лагерь, отказавшись от этой затеи.
Петька-Чума жил на прииске так, как привык жить в других лагерях: отлынивал от работы, дулся в карты, крал все, что подвертывалось под руки, — если попадался, был бит. Работа была адская: кайлили веками смерзшуюся землю, насыпали ее в тачки и гоняли их к промприбору. Два раза в сутки с промприборов снимали золото, под ногами самородков тоже валялось немало. Петьку, как и остальных заключенных, золото не интересовало. Слишком его здесь было много и не представляло оно никакой цены: на хлеб его не намажешь и не съешь.
Зимой стояли такие морозы, что плевок замерзал на лету. Кормили плохо: баланда да каша перловая, в пургу и вовсе машины доставляли продукты с перебоями, так что и без хлеба и без каши часто сидели. «Контрики» — те совсем загибались. В общем, как и земля, жизнь была здесь дикая, грубая и скудная.
Петька начал «доходить». Ноги сделались как тумбы и покрылись черными пятнами, зубы крошились и выпадали. Уже многих, приехавших вместе с Петькой, стащили на кладбище под сопкой. Но, видно, не такой смертью суждено было Петьке умирать.
С последним этапом приехал Петькин знакомый по бамовскому лагерю. Вместе они сидели там в изоляторе за отказ работать. Знакомый был старый вор по прозвищу Бешеный. У Бешеного были широкие и крепкие, как камень, скулы, не по росту длинные руки чудовищной силы. В воровском мире он был человек известный, и кайлить землю лагерное начальство его, конечно, не послало. Он благосклонно согласился быть бригадиром. Встретив Петьку-Чуму на разводе, Бешеный снизошел до того, что узнал его. Вспомнили бамовский лагерь, общих знакомых. Бешеный взял Петьку в свою бригаду. Петька стал «шестеркой», прислужником — на что еще мог годиться «сявка»? У бригадира рука была тяжелая, и на расправу он был крут. Но Петька теперь был сыт (не в обычае старого вора есть одному), а также обеспечен махоркой. Имел Петька возможность теперь чаще, чем раньше, перекинуться в карты, а иной раз и спирту глотнуть.
Бешеный заставлял свою бригаду вкалывать, но нормы были чудовищными, выполнить их было невозможно. Тогда гормастер, тоже блатной, брал проценты у соседней бригады. Там работали «контрики», почти все в очках, им было все равно, по мнению лагерного начальства и жуликов: одна была дорога — лежать под сопкой. Так что зачем им эти проценты?
Весна пришла поздняя и ветреная. В мае рыхлый, ноздреватый снег лежал не только на сопках, но и в долинах. Только в конце месяца вскрылись бурные речки, в пасмурном небе черной тучей летели дикие утки и гуси. Не от их ли призывных гортанных криков упала на сердце Петьки тоска? Все вдруг стало постыло: бараки со слепыми, грязными окнами, звонки на разводы и поверки, забой, каменная морда бригадира, и больше всего — неволя.
Петька перестал спать, даже в буру играть не хотелось. Он вдруг вспомнил про сестренку. Маленькая, с глазами-пуговками, жидкими светлыми косичками и острым красным носиком. Петьку потянуло в родные, забытые места. Захотелось увидеть пушистые елочки, липы в цвету, пройти не по этой горбатой, вздыбленной земле, а по ровному лугу с высокой, некошеной травой и ромашками, наесться вволю горячей рассыпчатой картошки с огурцами. Огурцы здесь даже вольняшки в глаза не видели. Вспомнилась узкая, с песчаным берегом спокойная река, церковь на пригорке и под обрывом их изба с резными наличниками. Сестренка, наверное, замуж вышла, детей нарожала, работает в колхозе, но, наверное, не откажется принять родного брата.
А еще Петьке хотелось поглядеть на море.
Он часто смотрел на унылую голую сопку, закрывавшую полнеба. Петька думал, что за ней должна быть равнина, а дальше, по его мнению, начиналась другая, счастливая жизнь. Какая это была жизнь и было ли там для него место, Петька представлял смутно. Во всяком случае, там была свобода и ярко-синее море.
Желание посмотреть, что находится за сопкой, и желание избавиться от железных лагерных тисков было так сильно, что Петька не мог ему противиться. Как, впрочем, не умел никогда противиться другим своим чувствам и желаниям. Рассудок робко твердил ему: никто еще не ушел из этих гиблых мест, никто не добрался до материка. И тот же рассудок услужливо нашептывал: ты пойдешь к морю, а все бежали через тайгу, на Алдан. На побережье легче, можно пристать к рыбакам, прокормиться около них, да и документы легче там раздобыть.
Петька решил бежать. Сшил из старой рубашки мешок и стал копить хлеб. Мешок прятал в забое, в потайном месте. Бригадир однажды поглядел и только рассмеялся, решил: парень психует с перенесенной голодухи, с некоторыми это бывало.
Но бежать было боязно, и Петька откладывал свой уход со дня на день.
Так незаметно наступило короткое, горячее колымское лето. Однажды в жаркий день бригадир послал Петьку за водой к ближайшему ключу. Возвращаясь, Петька споткнулся о кочку и расплескал воду.
— Дьявол косолапый! Кружку воды толком принести не можешь! Да ты мыл ее когда-нибудь? — заорал бригадир, взглянув на облупленную, невероятно грязную Петькину кружку.
Бригадир с размаху ударил своим знаменитым свинцовым кулаком Петьку по лицу и выбил передний зуб.
Петьку много раз били в его жизни, частенько лупил его и бригадир за лень, за нерасторопность, просто так, под настроение. Петька все это сносил как должное. Но сейчас обида обожгла его. Очень уж было жалко зуб. Зуб был кривой, желтый, но после зимней цинги зубов осталось немного, а этот все-таки был передний.