На дальнем прииске
Шрифт:
Леночка выгнала из купе летчика и переоделась в голубой шелковый свитер и шорты. Ножки у нее были стройные и загорелые. Летчик искоса посматривал на них.
Из соседнего вагона прибежала розовая, крутобедрая, с черным «конским хвостом» Соня, подружка Лены, разочарованно оглядела купе.
— А где же Володька?
— Володька едет следующим поездом, через три часа. Я буду его ждать в Риге, на вокзале. Меня провожала мама. Можешь себе представить, какую бы сцену она здесь закатила, увидев Володьку.
— А как вы устроитесь?
— У Володьки в Риге тетка, она нам комнату сняла в Булдури.
От нечего делать мы сели играть
За окном убегали летние зеленые поля и леса. Я подумала: как хорошо, что я еду в неизвестный мне город, к незнакомому морю. Всякая дорога — это смутная надежда и ожидание. Еще я подумала об Ирме. Может быть, мне повезет, и я найду кого-нибудь из ее родных: хотя была война и прошло много лет, но бывают счастливые случайности.
Передо мной встало опять твердое, надменное лицо Ирмы, высокий лоб, великолепно вылепленные губы. Она была рижанкой и любила свой город. Длинными зимними вечерами, кутаясь в лохмотья на нарах, она рассказывала нам об узких средневековых улицах «старой Риги», о суровом Балтийском море, о желтом тонком песке и вечно шумящих соснах. Она рассказывала нам, что когда-нибудь вернется туда. Ирма была членом партии в буржуазной Латвии. Ей угрожал арест, полиция устроила засаду в ее квартире. Товарищи предупредили ее на улице, устроили побег через границу. В 37-м году Ирму арестовали, обвинив в шпионаже, в связях с мировой буржуазией и еще черт знает в чем. Нас это не интересовало. Нас самих обвиняли в ужасных преступлениях, и мы к этому привыкли. Нелепый случай — Ирма поранила палец пилой, совсем небольшой рваный красный разрез, но началось заражение крови, а пенициллина тогда еще не было.
Ирму похоронили в промерзшей колымской земле, поставили на могиле фанерную дощечку со статьей и сроком. Как будто на том свете (если он существует) это кому-нибудь было нужно. Я хотела обязательно найти родных Ирмы и рассказать им о ее лагерной жизни, о ее смерти. Но кроме этих добрых желаний у меня еще были свои, эгоистические.
Как только я вышла из лагеря, он снился мне почти каждую ночь. То я стояла на поверке в длинной шеренге, и поверка никак не кончалась, то не могла во сне выполнить норму на лесоповале. Правда, для разнообразия, наверное, мне еще снилась иногда тюремная камера или отсиживание на допросах и бесполезные словопрения с моим лупоглазым следователем. Когда я была в лагере, мне постоянно снилась «воля» и Москва в вечерних огнях, а после освобождения произошла эта страшная метаморфоза.
И лагерь, и тюрьма, и следователи мне очень надоели — даже во снах. Невропатологи только разводили руками и пичкали меня лекарствами, от которых сны не изменялись, а делались еще более резкими и цветными. Один доктор посоветовал мне поехать на рижское взморье: перемена климата, новая обстановка, морские купания и так далее. Вот так я и очутилась в поезде Москва — Рига.
Летчик цедил свое пиво, угощал нас, но мы отказались. Соня строила ему глазки (зачем ей нужен был этот старый хрыч?), расспрашивала о полетах, но летчик отвечал односложно, вероятно, он достаточно уже устал от них. Соня надула свои полные пунцовые губки и ушла. Летчику явно нравилась Леночка. Разговор о Володьке не произвел на него никакого впечатления. Леночка рассказала, что она недавно окончила музыкальное училище, а сейчас преподает в музыкальной школе. В консерваторию поступать не собирается, очень большой конкурс и вообще хватит учиться, так и не заметишь, как пройдет молодость. И вообще ей все надоело: сопливые ребятишки, которым нужно ставить руку, бесконечные упражнения, ворчанье мамы, и все чего-то от нее требуют, требуют.
— Я насчет музыки не очень-то, — смущенно признался летчик, — ну, люблю русские песни, джаз. В молодости воевал, там было не до музыки, а отвоевался, опять-таки полеты, женитьба, что-то музыка в голову не шла. Я вот читать люблю, но только военные мемуары или там рассказы, романы, но тоже про войну, некоторые писатели здорово пишут, правильно, аж дух захватывает. А про «гражданку» скучно мне что-то.
— А по-моему, военные мемуары — дикая скучища, — возразила Леночка. — Я начала читать книгу одного генерала или маршала, забыла фамилию, на второй странице уснула.
— Конечно, — согласился летчик, — кто не воевал, тому трудно разобраться, особенно женщинам.
— Удивительно приятная девушка, — сказал летчик, когда Леночка вышла из купе, — и очень похожа на нашу медсестричку Олю: и волосы и брови, и фигурка такая же. Олю, бедную, осколком убило, когда бомбили наш аэродром. Девятнадцать лет ей было. Эх, молодость, а я и не заметил, как прошла моя. Война, а потом учеба, однажды я увидел, что на макушке лысина. Испугался и срочно женился.
Незаметно за окном стал меняться пейзаж: меньше стало лесов, шире раскинулись голубовато-зеленые поля, появились двухэтажные дома с высокими крышами, крытые бурой черепицей.
На одной из остановок Леночка и летчик вышли погулять, но быстро вернулись. Лицо у Леночки было в розовых пятнах.
— Вообразите, эти глупые бабы чуть меня не съели. Сами ходят, как в прошлом столетии, подолами пыль метут. Можно подумать, что они никогда не видели шорты. Ладно уже деревенские, вышли торговать, чего с них взять. Но наши москвички их поддержали. Находят, что я неприлично одета.
Летчик снисходительно посмеивался.
Шорты Леночка не сняла, но гулять больше не выходила. Опять мы играли в подкидного дурака, и летчик пытался рассказывать о своих боевых вылетах во время войны, но Леночка так откровенно зевала, что он вскоре умолк.
Летчик усиленно подыгрывал Леночке в картах и почти все время оставался в дураках. На одной из остановок он купил ей коробку шоколадных конфет, перевязанную широкой лиловой лентой.
Леночка с улыбкой приняла подарок, но глаза ее совсем не улыбались, все так же старо и недобро смотрели на мир.
— Изумительная девушка, — опять сказал летчик, когда Леночка ушла умываться, — совсем не жеманится, как мило и просто приняла подарок. И профессия у нее такая замечательная — учить детей музыке. Я опять промолчала. Ничего особенного я в Леночке не находила.
Вероятно, летчик решил, что я завидую ее молодости и тому, что конфеты преподнесли ей, а не мне. А я думала о том, как это несправедливо, что в Ригу еду я, а не Ирма. И ни к чему ей посмертная реабилитация. Лежит моя Ирма в колымской земле такая же, какой я видела ее в последний раз: в грубо сколоченном гробу, спокойная и бледная, в ситцевой серой лагерной блузке и сатиновой юбке. На Колыме вечная мерзлота, и если могила выкайлена глубоко, то мертвецы в ней сохраняются. А у Ирмы была очень глубокая могила: мы дали могильщику хлеба и махорки.