На дальних берегах
Шрифт:
Его отец был простым токарем по дереву. И, как большинство людей, которым не привелось учиться, он страстно мечтал видеть ученым своего сына.
Старый токарь гордился тем, что родился и живет в Веймаре — городе, где долго жил великий Вольфганг Гёте; он знал наизусть много его стихов, а в воскресный день, облачившись в потертую черную сюртучную пару, надев котелок, часто водил сына в концертный зал и показывал ему орган, которого касались руки Баха.
Он подолгу задерживался у памятников на площадях, одергивал Эриха, если тот громко разговаривал в картинной галерее.
У Эриха была мечта, которая дорого обошлась и его отцу и ему самому. Отец, чтобы дать сыну музыкальное образование, и днем и ночами простаивал за монотонно жужжащим станком, а сын, получив это образование, понял, что хорошего пианиста из него не получится.
Эрих хорошо усвоил старую, мудрую истину: «Лучше быть хорошим грузчиком, чем плохим доктором». И он стал настройщиком роялей в родном городе Веймаре.
Сколько роялей прошло через его руки — дребезжащих, сломанных, гнусавящих, покрытых белой эмалью, черным лаком, сделанных из красного дерева!
Он бывал счастлив, когда возвращал им юность.
И люди любили Эриха, уважали его, и ему не стыдно было смотреть в глаза своему отцу.
Стыд за себя, семью, друзей, за свою родину охватил его тогда, когда он услышал на улицах топот и улюлюканье штурмовиков, а по радио вопли истеричного безумца, когда в Германии начали сжигать на кострах книги, убивать евреев, требовать, чтобы люди учили наизусть горячечный бред с претенциозным названием «Моя борьба».
«Что же будет дальше?» — с тревогой спрашивал себя Эрих.
Эрих не был коммунистом; русских видел впервые, о марксизме имел самое смутное представление. Но он был искренним, простым и честным человеком. И ему казалось обидным, что им с Гансом не поверили… Эрих глубоко вздохнул. Что-то теперь делает этот раненый партизан?
А Мехти тронулся в путь.
Когда он проходил мимо автоматов, то хотел было взять один из них, но подумал, что сейчас ему не под силу нести даже лишнюю пылинку, и ногой спихнул автоматы в пропасть. Он шел медленно, пошатываясь устало, останавливаясь на каждом шагу и все яснее понимая, что далеко ему не уйти… Наконец ноги у него подкосились, и он сел, бережно опустив Васю на землю… Мехти не помнил, сколько он сидел так, в забытьи: час или два… Но вот он почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Он открыл глаза, обернулся и снова увидел перед собой двух немцев. Они поудобней укладывали Васю на траве.
— А сами вы сможете идти? — участливо спросил один из них.
Мехти посмотрел на него удивленно. Он пока ничего не понимал.
— Вы не стесняйтесь, скажите. Если вам трудно идти, то мы понесем вас по очереди на спине. А на руках будем нести вашего товарища.
— Я пойду сам, — сказал Мехти и спросил недоверчиво: — Куда вы поведете нас?
— А вы скажите, куда вам надо.
Всю дорогу они шли молча.
Наступил час, когда природа настороженно ждет наступления утра. Небо было затянуто облаками, но вдали, на востоке, оно начинало светлеть. Теперь Мехти мог лучше разглядеть немцев. Васю нес высокий крепкотелый немец, одетый в солдатскую форму. Другой немец, тот, что шел позади Мехти, был постарше и пониже ростом. Лицо худое, озабоченное, на воротнике нашивки ефрейтора.
— Я не стрелял в вас! — сказал ефрейтор. — Нас послали напасть на вас с тыла. Но мы не стреляли. Ни я, ни он! — ефрейтор кивнул в сторону солдата. — Он хороший парень. Такие, как он, на Востоке переходят на сторону русских. А здесь трудно. Здесь — к кому перейдешь?.. — Он помолчал. — Меня зовут Ганс Рихтер, а его Эрих Золлинг. Я работал кровельщиком, а Эрих — настройщик роялей.
На бледном, измученном лице Мехти появилась едва заметная улыбка. Он задумчиво шагал по узкой горной тропе…
— Я устал… — слабо произнес вдруг Вася.
Мехти вздрогнул и велел ефрейтору остановиться. Они осторожно опустили Васю на свежую, влажную от росы траву.
— Я пойду поищу где-нибудь воды, — сказал Эрих.
Он взял фляги — свою и товарища.
— Не задерживайся! — предупредил его Ганс.
Эрих ушел. А Ганс, пристроившись чуть в стороне, смотрел на Мехти и Васю и удивлялся про себя тому, как сумели эти два человека победить в единоборстве два десятка немецких солдат. Он вспомнил, как спускались они на мотоцикле по крутому склону, как уходили от ослепительного луча прожектора.
Ганс не понимал, о чем говорит Мехти с Васей, из их разговора он понял только, что они оба — русские.
Когда Мехти поворачивался в сторону Ганса, тот как-то виновато, сочувствующе улыбался ему.
Вася лежал с открытыми глазами. Словно сквозь тонкую, прозрачную кисею видел он упирающиеся в небо вершины сосен. К его израненному исхудавшему лицу, на котором запеклась кровь, прилип песок. А большие голубые глаза были полны желанием жить.
— Зачем ты крикнул на меня там?.. — укоряюще молвил Вася. Он с трудом выговаривал слова.
— Где, Вася?
— Там, около ямы… Когда мы шли в Триест…
«Он все еще не может забыть об Анжелике!» — с грустным удивлением подумал Мехти. А вслух сказал:
— Так надо было, Вася…
Вася взглянул на него с таким упреком, что Мехти не выдержал:
— Прости меня, Вася.
— Когда ты на меня крикнул… я понял… что она там… — Вася умолк, потом спросил: — Как ты говорил?.. «И у льва и у львицы — повадки львиные»?.. — И снова замолчал.
«Вася, Вася!» — сердцем звал Мехти, а Вася все уходил от него, уходил далеко-далеко, и нельзя было остановить его…
— Вася, послушай, — сказал Мехти, — я знаю: она ведь тебя любила…
Вася прислушивался к словам Мехти, лицо его становилось все серьезнее, задумчивей.
Облака на востоке вдруг разорвались, и солнечные лучи прянули на поляну, скользнули по молодой траве, зажгли на ней тысячи капель росы и ярко осветили лицо Васи.
Мехти замер на мгновенье и вдруг отчаянно крикнул:
— Вася!
Горы и леса ответили ему печальным эхом.
Вася молчал. Глаза его были открыты; растрескавшиеся губы чуть разомкнулись, словно Вася хотел сказать что-то очень важное, понятое им только сейчас…