На день погребения моего
Шрифт:
«И я никогда не смогу его бросить, — написала она в маленькой школьной тетрадке, которую использовала вместо дневника, — неважно, что он делает со мной, я должна остаться, это часть сделки. Не могу сбежать... иногда словно пытаюсь проснуться и не могу...разве я не знала задолго до нашей свадьбы, кто он, что он совершил, но меня это не испугало, я вышла за него замуж. Я не знала, но всё же знала...вероятно, с того самого момента, как поймала его взгляд, он смотрел на меня, это была та лучезарная пародия на улыбку, словно мы — знаменитости высшего света, и предполагается, что каждый из нас знает, кем является другой, и ни один из нас пальцем не пошевелил, несмотря на то, что мы знали. Мы заключили сделку. Всегда существовал зазор между тем, что я должна была чувствовать и что чувствовала на самом деле, он постоянно ускользал в Сильвертон, и никто этого не видел, все думали, что я просто скорблю по папе или пытаюсь чем-то себя занять, говорили, что со временем я вернусь к нормальной жизни...но мне кажется, что я сплю и не могу проснуться...
Жаль, что здесь не Денвер...а я — не салунная девица...Она вычеркнула эти слова, но продолжала мечтать об этом, придумывала целые бульварные романы сенсационных происшествий. Люстры и Шампанское. Мужчины, лица которых никогда не были четко видны. Боль, так отчетливо ощущаемая, воображаемая во всех подробностях. Задушевные подружки, лежащие вокруг в красивом белье и делящиеся настойкой опия длинными медленными зимними ночами. Одиночество, которое ничто не может поколебать. Объятия далеких пустых комнат, чистоту в которых поддерживает всегда дующий в них ветер. Высокогорная изреженность солнечного света, дом в рамке абсолютной линейной чистоты, сухой, обесцвеченный, безмолвный, если бы не ветер. А ее юное лицо, которое сотни никчемных мужчин Сан-Хуана помнили за чистую утонченность, открыто дням и тому, что дни с ним делают.
После того, как он понял, что она знает, а она поняла, что он знает, что она знает, и так далее, как только они вошли в эти фатальные ворота, которых оба так боялись, которые словно открыли невидимые стражи, а потом снова захлопнули за ними, она вела себя, как обычно, не проявляла никакого желания застрелить его или сделать еще что-нибудь в этом роде, Дойс должен был начать проще относиться к отказу от своей крутизны в пользу беспомощной малодушной мольбы, он не мог перестать предлагать свои объяснения — нельзя сказать, что они ее интересовали, со временем — всё меньше.
— Мне сказали, что он — террорист Профсоюза. Я должен был у него спросить, правда ли это? Они сказали, что у них есть доказательства, абсолютно тайная жизнь, которую никто не видел. Естественно, я этому поверил. Анархист, никакой совести. Женщины, дети, ни в чем не повинные шахтеры — неважно. Они сказали...
— Ничем не могу здесь тебе помочь, Дойс, я никогда особо не знала, чем он занимался. Почему бы тебе не поговорить с юристом?
Ей ли принадлежал этот голос?
Но ему казалось, что он слышит что-то даже в ее молчании.
— Речь шла о спасении жизней — они это так понимали. Я был просто инструментом...
— О, снова этот скулеж.
—Лейк... пожалуйста, прости меня...
Он снова падал на колени, его зрачки демонстрировали систему гидравлики, присущую, как она выяснила, не мужчинам, а персонажам любовных романов в дамских журналах. Всё это выглядело очевидно отталкивающе.
— Возможно, у моего сознания сейчас переломный момент, но я никогда не слышала, чтобы шведы произносили любовные признания со словом «прости». Встань, Дойс, это не работает.
В любом случае, у нее были дела по дому, никуда не деться.
Но вот что действительно странно: несмотря на всё то, что должно было навсегда развести их в разные стороны, он продолжал хотеть ее столь же сильно, нет, даже еще сильнее, и она наконец-то начала уделять этому внимание, поскольку почувствовала, что в этом ее сила, получаемая от невидимой непознаваемости мужчин, словно банковский процент со счета на ее имя, о существовании которого она не знала, но который рос с каждым днем — она научилась с легкостью игнорировать его пылкие взгляды из другого угла комнаты, ускользать из его рук, выбирать собственные моменты и пытаться не ухмыляться слишком явно от его благодарности, и при этом не подвергаться нападкам и оскорблениям. Не очень-то было понятно, что делать, если и когда он очнется от этого очевидно короткого опиумного сна, или насколько далеко можно безопасно зайти, пока он не проснулся, возможно, он проснется слишком скоро, и она не успеет отойти на безопасное расстояние...
Потребуется искусное отступление, как минимум, нежное прикосновение — она не может себе позволить расслабляться, когда любое неосмотрительное слово, взгляд, обычная вспышка ревности может оказаться триггером и снова превратить его в старого доброго Дойса, снова ослепленного безумием и жаждущего крови.
После долгих лет уверток, лживых заявлений и жесткой езды побегов Дойс был безжалостно брошен в свою настоящую жизнь, и что за гнетущие перспективы это являло.
Выполняя то, чего требовал от него каждый из дней, в один из них, дату которого он не записал, он понял, что Фурии больше его не преследуют — ни штата Юта, ни какие-либо другие, вступил в силу закон об исковой давности и теперь он был «свободен», но чувствовал, что это еще не всё.
Они с Лейк оба хотели детей, но дни становились длиннее, катились вперед, времена года сменяли друг друга и повторялись, а малышей не было, и в их душах зародился страх, что причина в разделяющем их яде, и если они ничего не исправят, появление новой жизни невозможно. В полночь они пошли в отдаленную прибрежную лачугу, Лейк сидела на грязном полу, а шаман племени сиу пел с видом неизлечимой меланхолии и тряс артефактами из перьев и костей над ее животом, Дойс заставлял себя сидеть неподвижно в невыносимом унижении — другой мужчина, индеец, пытался исправить его неудачу. Они тратили непомерные суммы на патентованные лекарства в диапазоне от неэффективных до опасных, так что Лейк не раз приходилось отправлять к Счастливому Джеку ля Фоуму за противоядием. Они ходили к травникам, гомеопатам и месмеристам, большинство которых в итоге рекомендовало молитву, а живущие по соседству различного вида святоши всегда были рады посоветовать точную формулировку. За ними закрепилась определенная репутация, спустя некоторое время слухи прекратились, и оставалось волноваться лишь о снисходительности маленького городка.
— Ты не должна позволить этим женщинам торжествовать над тобой, дитя, — сказала Тейс. — Ты ничего им не обязана, черт возьми, а тем более —детей. Ты живешь своей жизнью, надеюсь, они достаточно заняты своими детьми, чтобы не интересоваться так твоими.
— Но...
— О, я знаю, конечно..., — она протянула руку и схватила маленькую Хлою, которая почти что свалилась с крыльца на клумбу с петуниями. Отряхнула ее и сделала вид, что осматривает, как барабанщик с эталоном. — У них есть свое очарование, этого нельзя отрицать. И Господь своей неисповедимой волей предначертал некоторым из нас присматривать за ними, по крайней мере, до тех пор, пока они не создадут свои собственные семьи, конечно. Но это только для некоторых из нас, Лейк. У остальных здесь другие дела. Черт, в детстве я мечтала грабить поезда, это была не просто мечта, я знала, что это моя судьба. Мы с Фиби Слоупер поднимались по тому склону к реке, закрывали лица банданами и целый день представляли себе, как мы будем это делать. У нас был клятвенный уговор.
— Что же произошло?
— Как ты думаешь, что произошло?
Всё начиналось как обычная незначительная болтовня о вселенной брака, которую, как известно, супруги ведут, когда выпадает редкая свободная минута, а на этот раз беседа почти мгновенно свелась к детям, точнее — к их отсутствию у Лейк и Дойса. Прежде они винили в этом внешние кризисы или стрессы — банды, совершавшие ограбления в соседнем графстве, обвинения в злоупотреблении властью групп реформаторов в стиле Канзас-Сити, когда принимаешь это слишком близко к сердцу, и все эти добродушные шутки о том, что у тебя слишком короткий член, или, возможно, ты подцепил каких-то микробов, пока путешествовал — беседы всегда заканчивались чьими-нибудь слезами и решением не оставлять попыток.