На деревню дедушке
Шрифт:
Моя сигарета уже потухла. Я положила то, что от нее осталось, в пепельницу и постаралась изо всех сил придать лицу умное выражение. Ну что же мне так везет или на откровенных шизиков, или на зануд?
— Не устали еще, девушки? — Иван Петрович, как бы извиняясь, улыбнулся. — Не выдержал я и по старой привычке развел разговорчик на целую лекцию. Ну да, я думаю, простительно, а вам же опять новые знания, верно, Наденька? То есть Ольга Юрьевна, извините, забыл.
— Вы хотите сказать, что подлинность картин из коллекции Траубе была сомнительной? —
— Да, правильно, — ответил Иван Петрович. — И первым это сказал я. Есть несколько неопубликованных мемуаров, сомнений в подлинности не вызывающих. Это общие знакомые, любовницы и так далее. Они сохранили описание картин, выставленных под этим названием. Расхождения были. Более того, я засомневался в манере исполнения. Известно, что под одним и тем же названием мастера могли создавать и не одно произведение, это нормально. Но манера! Манера!
— Они же экспериментаторы, — робко напомнила Маринка.
— Верно, все эти мастера были и экспериментаторами, и мистификаторами, но поймите, пожалуйста, такой момент… Как бы вам сказать, чтобы понятнее было… — Иван Петрович посмотрел в сторону и забарабанил пальцами по столешнице, — ну предположим, что физику-экспериментатору вдруг стали бы приписывать после его смерти еще и эксперименты в химии, такое может быть?
— Может, — сказала Маринка.
— Не знаю, — сказал Иван Петрович. — Но поверьте мне на слово, я на этом диссертацию защищал, эти физики в этой химии не экспериментировали, а Траубе попытался им эту химию приписать. Я возмутился. Он возмутился. Результат вы знаете: я стал сантехником, он остался мастером. Вот и вся история.
— А другие картины? — спросила Маринка. — Или вы говорите про все?
— Я говорю только про три картины, самые известные: Кандинского «Рапсодия ля-минор в кубе», Бурлюка «Большой плевок на черном песке» и Малевича «Закаты». К остальным у меня вопросов не возникало. Но они, надо признаться, и не такие ценные, но тоже по-своему интересные. Как памятники времени.
Иван Петрович поскучнел, и я поняла, что пора выматываться. Поблагодарив хозяина кабинета за интересный и содержательный рассказ, мы с Маринкой вышли из кабинета и из «Египетского сада».
— Ну что получается? — спросила у меня Маринка на улице.
— Не знаю, — призналась я. — Один засомневался, и его выгнали. Остальные остались при своем мнении. Непонятно, кому понадобились картины, непонятно, кто убил Петра.
— Петра Федоровича убили свои же «братки», — заявила Маринка, — а о том, что картины ненастоящие, сказал только Иван Петрович. И еще неизвестно, прав ли он был.
— Особенно если посмотреть на его магазин, — сказала я, — интересно, много ли картин, выставленных в его магазине, он сначала признавал подделками, а потом продавал как настоящие?
— Да, может быть, и все, — высказалась Маринка.
— И очень может быть, что мы только что разговаривали с одним из организаторов похищения картин Траубе, — заметила я. — Он картины знает, он зол на Траубе, он знает, что нужно делать с украденными картинами, — каналы наверняка налажены.
— Да уж, — согласилась Маринка, и мы сели в «ладушку».
— Куда теперь? — спросила меня Маринка. — Вы, девушка, что-то там говорили про театр?
Я посмотрела на часы.
— Театр… — повторила я задумчиво, — следующим пунктом нашей экспедиции будет драмтеатр.
— До спектакля еще несколько часов, — заметила Маринка, посмотрев на часы.
— У меня такое ощущение, что он идет уже давно, — сказала я, заводя мотор.
Наш драмтеатр располагается на краю парка, одним своим фасадом выходя к замечательным лирическим дорожкам и пейзажам, другим — прижимаясь к дорожке, по ту сторону которой располагается пивной завод. Если бы я была в настроении, я бы поискала глубокий символизм в этом соседстве, но настроения не было уже давно. Поэтому, подъехав к драмтеатру, я поставила машину с той стороны, откуда пивной завод виден не был, и вышла из «ладушки».
— Что нас ожидает здесь? — спросила Маринка, у которой настроение было еще хуже, чем у меня. — Какого черта тебя потянуло на прекрасное и вечное?
— Меня интересует жена Федора Аполлинарьевича, — ответила я.
— Умершая двадцать пять лет назад? — присвистнула Маринка. — Ну ты, мать, даешь!
— И приходившая к нему вчера, не забывай об этом, — напомнила я.
Маринка поежилась.
— Хорошо, что сейчас светло, — недовольно сказала она, — если бы был более поздний вечер, я бы, честное слово, поехала к себе домой. Ну тебя, с твоими покойниками и привидениями! Крыша, что ли, едет?
— А ты забыла, что нашему Сергею Ивановичу сочиняют уголовное дело? — напомнила я.
— Не факт! Не факт! — быстро проговорила Маринка. — Он один из свидетелей, кажется.
— Вот то-то и оно-то, что кажется, — отрезала я и направилась к служебному входу в театр.
Дверь оказалась открытой, но сразу же за ней я наткнулась на стул и сидящую на этом стуле бабушку — божий одуванчик, вяжущую бесконечный чулок.
— Ты к кому, дочка? — спросила у меня эта старушка и поглядела на меня поверх очков. Очки у нее были в толстой пластмассовой оправе желтого цвета и, наверное, такими же старыми, как и сама вахтерша.
— Я из газеты, бабушка, — честно призналась я и попросила сказать, не работает ли здесь кто-нибудь, помнящий артистов двадцатипятилетней давности.
Бабушка посмотрела на меня еще более удивленно и пожала плечами.
— Это когда же получается-то? — Она пожевала губами и даже замедлила свое вязание. — Это при Брежневе, получается, которые играли? Ну я тут работала, а что надо?
— А вы не помните артистку по фамилии Траубе? — напрямик спросила я и замерла, ожидая ответа.
Чуда, однако, не получилось. Вахтерша такой фамилии не помнила. Но, видя, что мне зачем-то нужно знать информацию об артистках, разрешила сходить в большой холл и посмотреть на фотографии, развешенные там.