На диком бреге
Шрифт:
— Друг, ты извини, что мы так поздно, — начал было он.
— Нечего извиняться, — перебил Литвинов. — У нас на Верхней Волге говорят, кто вместе на печи посидел, тот не гость, а свой. Ну, Олесь, куда ты свою опытно-показательную жену дел? Я тут вроде ее голос слышал.
— Туточки я, Федор Григорьевич, — пропела Ганна, выходя из-за занавески и одергивая на себе джемпер.
— Ух ты, какая пышная. Гляди, Олесь, как жена-то расцвела.
— Редко мы ее видим теперь, мамку-то нашу, — ответил Олесь. — Без нас расцветает. — Он уже сунул ноги в валенки и набросил
— А, взревновал. Ну, это на пользу. Любовь без ревности — как щи без соли.
Олесь с нетерпением смотрел то на Литвинова, то на Капанадзе. Парторг утвердительно кивнул головой.
— Так вы уже знаете? — тихо спросил Олесь Литвинова.
— Ты, земляк, в будущее заглянул, — ответил тот и спросил задумчиво: — А назад не попятишься? Ведь в незнакомую дверь шагаешь. Не струсишь?
— Не струшу, Федор Григорьевич, — ответил Олесь, стараясь согнать с лица счастливую улыбку.
— Точно?
— Точно, Федор Григорьевич.
— Добрая курица тебя высидела… А тебе, Ладо, совет: займись этим делом вовсю. Плюнешь на искру — погаснет, а раздуешь — большой огонь будет… Раздувай. А тебе мы, Олесь, верим, не подведешь…
…Перед праздником в «Огнях тайги» появилась статья. «Росток коммунизма» называлась она. Было в ней и о семилетке, и о всеобщем подъеме наших дней, и об энтузиазме советских людей, возбужденном гигантскими планами. Но главное в этой статье было то, о чем на следующий день заговорили и в общежитиях, и в котлованах, и в карьерах, и в автобусах, везущих людей на работу, и в магазинных очередях: Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев и ушел к неумехам. Автор статьи называл это благородным почином, ростком коммунизма, призывал следовать примеру Поперечного, Читая, люди задумывались, и, что греха таить, начинались догадки.
…С братом не поладил. Тот его во время болезни обошел, вот и поругались.
…Ничего не поругался, в герои рвется.
Те же, кто знал Олеся, кто работал с ним рядом, кто привык его видеть человеком, не умеющим ходить путями неправедными, только разводили руками, И когда вскоре в сводке землеройных работ хлопцы Бориса Поперечного оказались на одном из первых на строительстве мест, а новая бригада Олеся была в ней даже не упомянута, это прозвучало как гром в ясный полдень,
— Еще не привык, не окреп после болезни, — сочувственно объясняли одни.
— Зарвался, — злорадствовали другие.
Но большинство молчало, ждало, как оно будет дальше,
3
В разгар лета на Онь пала тяжелая жара.
Где-то недалеко от Оньстроя загорелась тайга. В знойном безветрии дым не рассеивался, льнул к земле, полз по улицам строящегося города, заполнял карьеры, котлованы, медленно клубясь, вис над рекой. Солнце выкатывалось по утрам из-за утеса Бычий Лоб, огромное, багровое, будто налитое кровью. Ровным тусклым шаром оно поднималось в зенит. К полудню гарь становилась душной, ела глаза, от нее першило в горле.
От этой дымной духоты особенно доставалось тем экскаваторщикам, бульдозеристам,
Прорабом на этот ответственный участок по представлению Петина недавно был выдвинут инженер-комсомолец Марк Аронович Бершадский., Свою контору он разместил в снятом с колес дощатом вагончике, в каких трактористы кочуют по полям в горячие уборочные дни. Здесь теснился весь его аппарат. Сам же инженер в альпинистских ботинках на толстой подошве, в трусах, прикрыв свою буйную рыжую шевелюру носовым платком с завязанными уголками, с полевой сумкой на длинном ремешке, в которой он держал нужные ему бумаги, весь день лазил по диабазовым и песчаным карьерам, торчал на дамбе. Здесь, на ходу решал он дела, и вносил в это столько страсти, что его возбужденный голос, казалось, раздавался одновременно из разных мест.
Когда таежный пожар начал утихать и дым поредел настолько, что днем стало можно ездить не включая фар, на лохматую голову молодого прораба обрушилась новая беда — начался летний паводок. Было, конечно, известно, что на сибирских реках, что берут истоки в снегах Саян, летом вода бурно поднимается. В расчетах производства работ это, разумеется, предусматривалось. Но Бершадскому, как уроженцу мест, где летом реки мелели, а то и пересыхали вовсе, было удивительно, а как механику было и страшно увидеть, как в густой зной Онь начала убыстрять и без того стремительное движение воды и уровень ее стал быстро повышаться.
Несясь со скоростью более шести метров в секунду, река налетала на дамбу, мысом врезавшуюся в речную гладь, с урчанием разбивалась о диабазовую облицовку и неохотно поворачивала, играя, как спичками, бревнами разбитых плотов.
Стоя на острие дамбы, Марк Бершадский растерянно глядел на это речное буйство. Он лучше чем кто-нибудь знал, что покрытие, сложенное из огромных кусков диабаза, выдержит и не такой напор. И все-таки, когда поток гудел, бурлил, а земля дрожала под ногами, было жутко. И странно было видеть, как какой-то бородатый рыбак, фигура которого все время маячила в дымной полумгле, сидит на острие дамбы, у клокочущей воды, то и дело вырывая из нее сверкающую рыбу.
Не сама дамба беспокоила прораба. За дамбой, в проране, предстояло построить мост на стальных опорах, с которого на будущий год и будет вестись перекрытие реки. Для этого нужно соорудить и опустить под воду кессоны. И инженер думал: какая же это будет нечеловечески трудная работа, какая медленная, дорогая и какая опасная. Не учти что-нибудь, прозевай какую-нибудь мелочь, и в такое вот половодье поплатишься.
— И какая все-таки силища! — произнес он вслух, невольно любуясь буйством воды.