Шрифт:
20 апреля 2011 года
Мой день рождения
У нас в аду, сыночек, нынче рождение Гитлера отмечали.
А и то сказать, сыночек, — событие-то для нас немаловажное… Мало кто заслугами своими так способствовал процветанию ада, как Адольф Г. Я им сказала, меня это сильно интересует: Гитлер самую большую любовь у меня отнял… но если бы не он, я никогда бы не встретила другую свою любовь. Еще большую. Так что у меня с ним свои счеты. Потому я его рождение стороной обхожу. Ведь радость-то — она не в оргиях каких… радость — она в покое и воспоминаниях. Как сказал бы мой супруг Леон Вишневский, сын Леона, «пошли они в ж… со своей академией». А уж он-то прекрасно знал, что говорил, хоть и выражался порой грубовато.
Вчера что-то меня так сильно и ощутимо толкнуло, что решила я «добавиться» к Тебе на фейсбуке. И добавилась.
Ты писал мне, что в мой день рождения Ты всегда со мной… и даже вчера, когда Тебя не было, Ты был — хотя и очень далеко. Что Ты скучаешь. И иногда так сильно, что испытываешь физическую боль. Ты свечи и лампадки в Торуни зажигаешь на моей могилке, а если покупаешь цветы — то всегда белые розы. И если в день поминовения усопших не можешь там побывать, в этот день приходишь на кладбище, будь то в другой стране или даже на другом континенте, и там ставишь мне свечку.
И все время молишься за меня. За отца, за бабу Марту и даже за дедушку Брунона, который вечно устраивал Тебе дома проверочные работы по математике. Но больше всех, со слезами, Ты молишься за меня, говоришь, что в эти минуты чувствуешь ко мне особую близость.
И то ли Ты плакал, то ли пил, а может, и то и другое сразу, потому что чуть ли не в каждом слове, написанном Твоей рукой, есть ошибки — то не те буквы, то описки…
Что это с Тобой, сыночек? Я ведь Тебя знаю, знаю своего Нушика. Ближе-то никого не было и не будет, с самой первой минуты, с первого Твоего вздоха. С того момента, как Тебя из живота моего достали и на грудь мою обмершую положили, когда я от наркоза отошла… и как у меня дыхание перехватило, да не от чего такого, не от гравитации какой или еще чего, а от любви к Тебе, сыночек. До потери дыхания я Тебя в ту минуту полюбила, головку Твою, без единого волоска и такую бесформенную, миллиметр за миллиметром целовала и безмолвно, прикосновениями губ, в любви Тебе признавалась.
Вечером Леон пришел со службы с букетом полевых цветов, что собрал на лугу, и с плиткой шоколада, и его пустили ко мне только по знакомству — он в здравоохранении работал. Сел возле нас с Тобой на край кровати и плакал, и на Тебя сквозь слезы смотрел, и руки мне целовал, и нежными словами за то, что я ему Тебя родила, благодарил. И такую я в этот момент неразрывную связь со всем миром ощущала! Никакого допамина во мне не было — я сама и была тем допамином, сыночек. В ту минуту я словно почувствовала, как во мне распрямляется спираль ДНК, и в животе моем изболевшемся что-то раскрывается — нежнейшее, тончайшее, невесомое, словно крылья бабочки цветной… Да так явственно я это почувствовала, что за швы свои испугалась.
Никогда Ты не был от меня далеко! Никогда! Уж я-то, сыночек, знаю… и хочу, чтобы знал это Ты.
Нуша, Нушик, Нушенька, Нушатик мой, сыночек мой любимый…
Ты теперь старик.
Старый и некрасивый.
Твой отец в этом возрасте лучше выглядел, гораздо лучше. Гены, что ли? Хотя странно — ведь Ты его гены тоже должен унаследовать… ну да чего уж тут. От Леона, отца Твоего, у меня голова шла кругом, я могу быть пристрастной, конечно. От Тебя, сыночек, у меня тоже голова кругом, только совсем по-другому. Но Ты все-таки что-нибудь сделай. Займись собой. Похудей. Позаботься о своем здоровье. И столько не пей. Твой отец пил много, но оставался стройным, а Ты вон пухнешь. Тут, в аду, говорят — мол, все писатели ненормально много пьют. Но разве Ты писатель, сыночек? Никакой Ты не писатель. Я им, со всем убеждением и по совести, так и отвечаю: дескать, мой Нушичек не писатель, у него дела поважнее имеются… А писательство — это что, одно баловство. Писать-то каждый может. Зато вон в химии — поди разберись, это учиться нужно, долго, упорно. Не каждому по плечу. Но Ты, Нушичек, всегда хотел учиться. Все хотел знать и понимать, потому что тот, кто много знает, меньше боится — это отец вам обоим, Тебе и Казику однажды сказал, и вы сразу поняли.
Ты как раз «не каждый». И всегда был не таким, как все. И я всегда за Тебя волновалась.
Чудно мне писать «Ты» с большой буквы — ведь Ты для меня навсегда остался маленьким. Крохотным. Беспомощным…
Нушик мой любимый…
Но так уж принято — с большой-то буквы в письмах писать. Хотя когда Ты в техникуме учился — я с маленькой буквы писала, и Ты мне тогда был гораздо ближе. А сейчас — важный стал, серьезный… образованный, «остепененный» научным званием, в телевизоре Тебя показывают и в газетах про Тебя пишут. В аду много об этом говорят. Это, сыночек, суетное тщеславие и искушение… а для ада подобное очень приятно, и такие-то сюда куда чаще прибывают, чем те, от которых остается две даты — ну, может, три: еще когда брак зарегистрировали. А про Тебя, сыночек, записи-то что ни день, а то и несколько за день: в газетах, порталах, на фейсбуке вот.
У нас тут, в аду, сыночек, фейсбук этот прямо с уст не сходит в последнее время.
Там грешат массово, регулярно и вдобавок — публично, а это в аду очень поощряется. На фейсе движущая сила — грех, тот, что идет первым в списке В7, что на продвинутом английском означает «Биг севен», а на нашем, польском, толкуется как «Большой Список Семи» (БСС). Грех-то этот — тщеславие, а по-простому спесь. Фейсбук в аду уважают — значимая величина. Как инвестор или спонсор. Уже во всевозможных конкурсах награды получил, а в номинации «Технологии на службе ада» который год остается на недосягаемой высоте: все, что земной грех распространяет, здесь уважается и ценится. А фейсбук нам, для ада, грех генерирует с энергией, которую разве что с цунами можно сравнить. И ведь все совершенно задаром. Конечно, есть и критики, недовольные — но так всегда бывает, сыночек. Если не получается разгромить произведение — они громят автора, от бессилия. Так им легче своего добиться. Да что я Тебе, сыночек, рассказываю — Ты с этим встречаешься постоянно, Тебе ли не знать… Плохую Ты книгу написал, потому что усы мещанские отрастил, в провинции глухой родился, гуманитарного образования у Тебя нету, оказывается, по-польски писать не умеешь, к тому же Ты эротоман и онанист, помешанный на менструальной крови, да еще и в Германии проживаешь, а значит — куда Тебе Польшу, поляков и полячек скудным своим умом понять, и потом Ты богатый, то есть зажравшийся, у Тебя в книгах все с ноутбуками от аэропорта к аэропорту бегают и бизнес-классом в самолетах летают, вместо того чтобы в поте лица, задыхаясь от вони, каблуки к ботинкам на фабрике приклеивать…
За фамилию автора идеи и создателя фейсбука цепляются, не нравится им фамилия Цукерберг… Ну ясно, что они имеют в виду: жидовство мировое и заговоры масонские. Будто бы он стремится весь мир объединить в семейно-дружескую сеть и сам ее возглавить, а потом и в аду власть прибрать к рукам. Ты уж, сыночек, прости меня за грубость, но так сказал бы Твой отец: «Пусть эти козлы обосрутся».
Много предложений вносится по оптимизации фейсбука и финансированию различных проектов, комиссии всякие образуются. Мыслят функции фейса расширить и приспособить к своим нуждам. Например, повесить под постами баннер «Я ненавижу автора», что многократно повысит уровень негативных эмоций и агрессии и сделает их главным элементом контактов на фейсбуке. Или к «Показать все комментарии» добавить опцию «Показать только негативные комментарии», что приведет к тому же результату. Я в петиции, из-за меня правой рукой подписанной, очень возражала против таких нововведений, ведь все это настоящую картину земной жизни никак бы не отражало и в конечном итоге пошло бы на пользу только Небесам: если так сделать, люди от фейсбука захотят отсоединиться, Добро-то, оно всегда в конце концов побеждает. И это могло бы аду только краткосрочную выгоду принести, а ад на долгосрочные проекты должен направление держать, и не нужно грехом-то спекулировать, это все последние события на Земле доказывают. Но вообще-то анализ активности на фейсбуке меня радует и приводит к выводам, которые представляются мне вполне положительными. Особенно один:
Ты, сыночек, прямиком направляешься к аду.
Здесь много об этом говорят.
А я радуюсь. Потому что знаю — на Небеса Ты не хотел бы попасть. Ты ведь считаешь, что там скучно, не правда ли? Тебе везде и всегда очень скоро скучно становилось. Ты вспыхивал, зажигался чем-то новым, узнавал об этом побольше — и потом, как старую игрушку или разлюбленную женщину, бросал без сожалений. В обычной школе в Торуни ты учиться не захотел — это же скучно, так мира не познаешь. И потому с великим трудом сдал экзамены в дорожный техникум, который официально как-то иначе назывался, а для меня это было как конец света, просто конец света… где дьявол с распростертыми объятиями Тебя поджидал.
Огромное огорчение Ты мне этим техникумом причинил. Огромное. Никогда Тебе этого не говорила, а теперь скажу. Ты покинул меня, сыночек, бросил, оставил. Оставил в такой тоске невыразимой, что не знаю, как и сказать. Я пять лет оправиться не могла, с 31 августа 1969-го до 26 июня 1973 года. И я писала Тебе об этом, сыночек, писала. Все пять лет, каждый день. Если бы не эти письма и не польская почта — было бы мне на том свете совсем невыносимо, не выдержать бы мне. А так — я вечером Тебе напишу, и мне немножко легче. Отец-то Твой человек добрый был, но несуразный какой-то. К тому же прагматик, даром что поляк. Он мне сказал, мои письма вы на помойку выбросили, мол, слишком много их было, целый бы чемодан заняли, а к чему? Он мог по попавшему под машину коту три дня убиваться, а на похороны родных сестер не явился — мол, к чему? Он был непредсказуемо непредсказуем. До самого конца я не ведала, чего мне от него ждать.