На горизонте души…
Шрифт:
Довольно
С утра до полудня белка холит, охаживает ствол дуба, прижимает его к серой своей груди, ищет где послушать сердце дерева, промеряя заодно аршинами кругом, да снизу доверху, — как растётся ему, не приключилась ли какая хвороба, не мёрзнет ли. Суетится день деньской, об себе не помнит, столь старательна, трудится аж до сумерек.
Мышь не так ловка, за большим не гонится, ни с кого не взыскует, всё сама хлопочет: и по делу, и по безделию. Теперь вот, видно, сугроб измеряет вершками. За какой надобностью — неведомо, так не наша то забота, с других спрашивать,
Рубль луны серебром просят сумерки за красавицу ночь. И не для бесчестия, не для непотребства или баловства, а так только — поглядеть из-за угла, полюбоваться, коли сами с лица не глянулись никому.
На чужую красу взглядывать, — как воды испить хрустальной, родниковой, да не из пыльной горсти, из полной чаши деревянной с полными же, круглыми краями, дабы не ожечься губам о студь, но коснутся нежно, ровно тёплой щеки. А как отведаешь малость той-то красы, глядишь, и сам сделаешься не так дурён. И душа зацветёт, станет трепетать лепестками, тянуться наружу сквозь выражение очей, делиться тем, что почерпнуто тою, луной оплаченной ночью.
Тихим же от скромности утром — бабочки беличьих следов опавшими листами лежат на снегу, и ровная двойная строчка мышиной тропки по краю сугроба. Кому-то мало, а с кого довольно и того.
Мёрзлая земля
31 декабря 1978 года. До нового… нет! — до Нового Года оставалось два часа, а мы с родителями шли по неосвещённому переулку из гостей, от бабушки с дедом. Только-только сидели за старинным круглым столом, радовались не столько подаркам, но тому, что вместе, что любуемся щедро украшенной сосенкой и пируем…
А потом, вдруг: «Нам пора, спасибо, с Новым Годом!», и ушли в сырую ночь, встречать новолетие у себя в коммуналке, где рядом с табуретами, вместо стола — не наряженная ещё ёлка, добытая мной неделю тому назад. Мать не разрешала убирать её игрушками, говорила, что рано. «Примелькается и не будет празднично». Ну, так то, — для кого как.
До остановки неблизко. Отец поддерживает маму под локоток, я иду сбоку. Мать косится сурово на меня сквозь очки, пытается пригвоздить к месту: чтобы не отставал, не хлюпал носом. не горбился, не шаркал ногами. Не со зла, конечно, она опасается, чтобы я не упал и не вымазался в грязи, не пал в глазах окружающих…
Но мама не умеет быть мягкой, деликатной, сговорчивой, чем портит и без того неприятный вечер. По лицу стекает дождь, под ногами мокрая каша. Не из снега, это было б ещё туда-сюда. То — дождь смыл землю с клумб через поребрик на тротуар. Изловчился, однако. Намудрил.
И это в одну из самых чудесных ночей года. Вместо белого бархатного очевидного в темноте ковра — скользкое месиво. Грустно идти по темноте, отдаляясь всё дальше и дальше от накрытого стола, где наполненные блюдами тарелки толкают шутя друг дружку ажурными фарфоровыми юбками, под снисходительным, радушным
Бабушка всегда выбирала сосенку на углу, между цветочным магазином и булочной. Для удобства, и чтобы не выпачкать пальто, — заматывала бечёвкой. Низенькое деревце обыкновенно было с бабушку ростом, и такое же пушистое, как она.
Дома ставили сосенку в ведёрко с песком и поливали все праздники. Ну, как — поливали? Бабушка и поливала. Из-за того, что она очень любила Новый Год, или потому, что ухаживала за деревом, оно не выглядело унылым, лишённым жизни цветком. Согнутые веточки хранили гибкость и без особого труда несли бремя сверкающих нарядов.
Каждую лапку деревца оттягивали: игрушка фабричная, обветренная десятилетиями, с осыпавшейся позолотой; игрушка самодельная, пахнущая застывшим почти мучным клейстером и попарно связанные конфеты. На всякую карамельку находилась шоколадная наперсница, и наоборот.
Ни одна веточка не была пропущена, а сверху сосна была опутана ещё и дождиком, серебряной его паутиной. Ватный Дед Мороз с лукавой улыбкой оглядывал ватные сугробы, что скрывали ведёрко, саму сосну, — всё своё хозяйство, и явно был доволен.
31 декабря 1978 года. Я так просил родителей оставить меня встретить Новый год с бабушкой и дедом, но мне не позволили, ибо не любили с кем-то делить.
Не помню точно, что это был за день, когда с горестным вздохом бабушка начала разбирать ёлку. Скорее всего — после Рождества. Не дозволяя себе помочь, бабушка сновала по комнате от сосны к коробке, куда бережно укладывала укутанные ватой игрушки, покуда, под самую её крышку не улеглись покорно все до единого потоки серебряного дождя. Когда пришёл черёд выносить из квартиры сосенку, бабушка повязала на голову платок, ухватилась за ствол, потянула его… Деревце не поддавалось. И побледнев, как никогда прежде, бабушка вздохнула:
— Пустила корни.
— Так это же здорово! Можно будет посадить! — Воскликнул я, а бабушка ответила так буднично, будто перечисляла, что собирается готовить на обед:
— Земля мёрзлая, не высадишь. А коли про сам случай… Это бывает, коли жизнь сулит, что быть вскоре в доме занавешенным зеркалам.
Я не понял тогда, что бабушка имела в виду, но вскоре её не стало. Земля и вправду была мёрзлой, звенела под лопатой …в феврале.
Жизнь, полученная взаймы
Во сне или в предгорьях дрёмы, поросших мягкой зелёной травой, было что-то про детство. Милое и чрезвычайно важное, про которое необходимо знать не только мне. Я всё порывался вырваться, сорвать себя липкие путы вялости и встать, дабы записать пару слов в блокнот для памяти, да только намерение уснуло вместе со мной, и поутру я пребывал в поисках той потери по этажам памяти, искал её и не находил никак.
Подо мной заметно гнулись исхоженные половицы воспоминаний, но я был неутомим.