На горизонте души…
Шрифт:
— Что с ним? Сорвало? Где? В ванной, в кухне?!
— Не поворачивается!
— Как это? Вы шутите?!
— Нет, конечно!
— Вы понимаете, что мы аварийная служба?
— Ну и что?!
— А то, что в эту самую минуту, на другом конце города, может, у кого-то прорвало трубу горячей воды, и могут погибнуть люди?
— Мне-то какое до того дело. Вызвала, вот и чините!
— Так у вас не поломано!
— А у меня сил не хватает, чтобы повернуть!
— Миш, не вздумай трогать, поехали отсюда! Если ты сейчас сделаешь это, то в следующий раз она вызовет
Женщина ухмыляется самодовольно и выставляет круглое колено из-под халатика, который, судя по всему, надет на голое тело.
А вы говорите — работа не опасная. Ещё какая опасная! Буквально на каждом шагу подвох. То колено, то верхняя пуговка незастёгнута, то дверь в туалет незаперта или даже приоткрыта весьма недвусмысленно. Чего только не насмотришься и не наслушаешься в свой адрес, если не поймёшь намёка или равнодушен к прелестям чужих женщин.
— Дамочка, я женат.
— Ничего, жена не стена.
— Это пошло. Дайте пройти.
— А если не дам?! Или вовсе закричу!
— Не дури… те. Говорю же — женат!
— А чего ж кольца нет?
— Не ношу, работа грязная, дома лежит.
Щекотливая, опасная даже ситуация, хорошо, напарник догадался вернуться, и сразу в крик:
— Ты чего ту возишься, я б уж давно дома был, воронкой кверху на диване лежал, пельмени кушал, сладким чаем запивал…
Дамочка ослабила хватку, одёрнула халатик и дала пройти. А я — к Мишке, сердито:
— Ты чего убежал? не знаешь, что ли, что по одному в квартиру ни ногой!
— Прости, забыл…
— Забыл он. А то б передачи мне таскал в острог: сахар, чай и курево.
— Так ты ж не куришь!
— Зато ты дымишь, как паровоз!..
Опасная у нас работа, в аварийной службе, хоть по делу, хотя и по безделью, а всё одно — риск.
Доброе имя
— Ой, я такая глупая… И чаще ленюсь что-либо делать, чем не расположена…
— Экая вы скромница, наговариваете на себя, тётушка.
— Совсем нет, только вам одному, как есть! К тому ж… не тётушка я покамест для вас. С этим погодите.
— Позвольте! Вы говорите, что неумны и бравируете этим?
— А что тут такого?!
— Ну, кажется, недостаток ума относят к постыдным сторонам человеческой натуры.
— Да? А я охотно мирюсь с этим, и признание мной сего недостатка располагает людей ко мне, обезоруживает даже самых жестокосердных.
— Не может быть…
— Я пользуюсь этим!
— Выходит, что я ошибался в вас…
— Как и многие, поверьте. Это удобно, во всех смыслах удобно! Особенно приятно управляться с умными, хорошими, порядочными людьми. Они доверчивее прочих, сострадательнее, а в случае, если лукавство раскроется, от них не приходится ожидать подлостей. Будут казниться сами, да ещё прощения просить.
— А отчего? За что?!
— Ну, как же?! Они непременно решат, что причина непотребства именно в них! Ибо не может быть человек столь низок!
— Если для вас всё именно так и столь ясно, не бывает ли вам совестно когда?
— Отнюдь. К чему совеститься? По большому счёту, ничего ужасного не происходит. Чаще так, по-мелочи. Если серьёзное что, думаю, скорее всего, не обижу. Впрочем, ко мне за серьёзным не обращаются. После ряда безобидных уловок, я навек причислена к стану тех, в ком следует видеть особ ранимых, нежных, слабых, а посему нуждающихся во всяческом вспомоществовании.
— Почто ж вы так откровенны теперь со мною? Не опасаетесь, что расскажу всем об вас, открою глаза на суть вашу и низость?
— Представьте, нисколько не боюсь! Да и кто вам поверит! Пожалуй, после ваших разоблачений, ещё больше жалеть меня станут, а вам откажут от дома те, кто для вас дорог. Подумают об вас дурно, хуже прежнего, да разочаруются. И пиши пропало: и карьера, и семейство… Вы же, кажется, хотели просить руки моей племянницы?
— Хотел…
— Ну, так и молодцом. А мне займите сколько-нибудь. На булавки, племянничек.
— Что?! Зачем?!?
— Ну, а как вы хотели? Доброе имя дёшево стоит, да дорого купить.
Ненужное …никому
Вторая половина декабря. До рассвета ещё часа три, не меньше, а я уже на ногах. Извозчики в этот час спят, пугая своим храпом лошадей, посему приходится идти до станции пешком.
Небезызвестно, что налобный фонарь паровоза виден издалека, в наших краях — вёрст за пять до возвышения насыпи, с которой можно взобраться на подножку вагона, но я-таки малодушно спешу, едва завидев проблеск через лес, оступаюсь не раз, мочу низ брюк и черпаю серой каши снега чересчур короткими для зимы сапогами, ибо вагонов больше, чем возможности туда попасть.
Горка насыпи довольно длинна, но лишь в единственном месте достаточно высока и относительно удобна. Понятное дело, что и с неё вденешь ногу в стремя ступени не враз, а с грехом пополам, да под суровым взглядом машиниста и невидящим, ненавидящим весь свет, белоглазым — кочегара, больше похожим на чёрта, чем на человека. Таки пыхтишь, карабкаешься, подгоняемый требованиями поторопиться, двигаться шибче, а заодно и лёгкими тычками в спину с хватанием за полы одежд не состоявшихся покуда пассажиров. Те ещё толпятся на холмике насыпи, но сами уже всей душою в вагоне, разглядывают его искательно через пыльные окошки, в надежде, что есть свободное местечко промежду прочих, — стыдное, впрочем, из-за неуместной, вынужденной близости чужого чересчур горячего бока, но такое желанное и вгоняющее после мороза в сон.
— Уф-ф! Сели! — Сообщает больше себе, чем присутствующим, пышная до влажности дама, судя по всему из мещан, и обводит пассажиров довольным взглядом, заодно выискивая знакомцев, дабы поделиться с ними этим своим мимолётным счастием. — О! — В самом конце вагона она замечает девицу правильных лет и корпуленции. — Зиночка, идите скорее ко мне, я тут хорошо сижу!
— Мы не уместимся! — Отказывается Зиночка.
— Как это!? Так мы студента попросим потесниться! — Упрямится дама.
Зиночка, которая вполне себе недурно расположилась, придавив своим авторитетом барышню с её субтильным папашей к окошку, благоразумно делает вид, что не расслышала.