На грани тьмы и света

Прасолов Алексей Тимофеевич

2.

Загрохочет, сверкая и воя, Поезд в узком гранитном стволе, И тогда отраженные, двое, Встанем в черно-зеркальном стекле. Чуть касаясь друг друга плечами, Средь людей мы свои — не свои, И слышней и понятней в молчанье Нарастающий звон колеи. Слово нежное глухо и мелко В этом громе, где душу несу… И стоишь ты, прямая, как стрелка, На двенадцатом нашем часу.

3.

Загорайся, московская полночь! В душном шорохе шин и подошв Ты

своих лабиринтов не помнишь И надолго двоих разведешь. Так легко — по подземному кругу! Да иные круги — впереди. Фонарем освещенную руку Подняла на прощанье: — Иди. Не кляни разлучающей ночи, Но расслышь вековечное в ней: Только так на земле нам — короче, Только так нам на свете — видней. 1966

«Многоэтажное стекло…»

Многоэтажное стекло. Каркас из белого металла. Все это гранями вошло, Дома раздвинуло — и встало, В неизмеримый фон зари Насквозь вписалось до детали, И снизу доверху внутри По-рыбьи люди засновали. И, этот мир признав своим, Нещедрой данницей восторга По этажам по зоревым Ты поднялась легко и строго. Ты шла — любя, ты шла — маня, Но так тревожно стало снова, Когда глядела на меня Как бы из времени иного. 1966

«И что-то задумали почки…»

И что-то задумали почки, Хоть небо — тепла не проси, И красные вязнут сапожки В тяжелой и черной грязи. И лучшее сгинуло, может, Но как мне остаться в былом, Когда эти птицы тревожат, Летя реактивным углом, Когда у отвесного края Стволы проступили бело И с неба, как будто считая, Лучом по стволам провело. И капли стеклянные нижет, Чтоб градом осыпать потом. И, юное, в щеки мне дышит Холодным смеющимся ртом. 1966

«Зеленый трепет всполошенных ивок…»

Зеленый трепет всполошенных ивок, И в небе — разветвление огня, И молодого голоса отрывок, Потерянно окликнувший меня. И я среди пылинок неприбитых Почувствовал и жгуче увидал И твой смятенно вытесненный выдох, И губ кричащих жалобный овал. Да, этот крик — отчаянье и ласка, И страшно мне, что ты зовешь любя, А в памяти твой облик — только маска, Как бы с умершей, снятая с тебя. 1966

«Уже огромный подан самолет…»

Уже огромный подан самолет, Уже округло вырезанной дверцей Воздушный поглощается народ, И неизбежная, как рифма «сердце», Встает тревога и глядит, глядит Стеклом иллюминатора глухого В мои глаза — и тот, кто там закрыт, Уже как будто не вернется снова. Но выдали — еще мгновенье есть! — Оттуда, как из мира из иного, Рука — последний, непонятный жест, А губы — обеззвученное слово. Тебя на хищно выгнутом крыле Сейчас поднимет этой легкой силой. Так что ж понять я должен на земле, Глядящий одиноко и бескрыло? Что нам лететь? Что душам суждена Пространства неизмеренная бездна? Что превращает в точку

нас она, Которая мелькнула и исчезла? Пусть так. Но там, где будешь ты сейчас, Я жду тебя. В надмирном постоянстве Лечу, — и что соединяет нас, Уже не затеряется в пространстве. 1966

«И все как будто кончено — прощай…»

И все как будто кончено — прощай, А ты — клубись, непролитая туча, Но мой ни в чем не виноватый край Осенней думою не угнетай, Непамятливых памятью не мучай, А помнящим хоть час забвенья дай. И только сердцу вечно быть виновным Во всем, что так мучительно давно в нем И все же чисто, словно в первый час: Вошла — и руки белые сложила, И тонко веки темные смежила, И безысходно в сердце улеглась. Теперь иди, куда захочешь, в мире… А для меня он ни тесней, ни шире, — Земля кругом и мерзлая жива, И вижу я под неподвижной тучей, Как зеленеет смело и колюче Нежданная предзимняя трава. 1966

«Одним окном светился мир ночной…»

Одним окном светился мир ночной, Там мальчик с ясным отсветом на лбу, Водя по книге медленно рукой, Читал про чью-то горькую судьбу. А мать его глядела на меня Сквозь пустоту дотла сгоревших лет, Глядела, не тревожа, не храня Той памяти, в которой счастья нет. И были мне глаза ее страшны Спокойствием, направленным в упор И так печально уходящим вдаль, И я у черной каменной стены Стоял и чувствовал себя как вор, Укравший эту тайную печаль. Да, ты была моей и не моей… Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль И знаю: материнская печаль, Украденная, вдвое тяжелей. 1966

«Скорей туда…»

Скорей туда, На проводы зимы! Там пляшут кони, Пролетают сани, Там новый день У прошлого взаймы Перехватил Веселье с бубенцами. А что же ты? Хмельна Иль не хмельна? Конец твоей Дурашливости бабьей: С лихих саней Свалилась на ухабе И на снегу — Забытая, одна. И, на лету Оброненная в поле, Ты отчужденно Слышишь дальний смех, И передернут Судорогой боли Ветрами косо Нанесенный снег. Глядишь кругом — Где праздник? Пролетел он. Где молодость? Землей взята давно. А чтобы легче было, Белым, белым Былое Бережно заметено. 1967

«Зачем так долго ты во мне?…»

Зачем так долго ты во мне? Зачем на горьком повороте Я с тем, что будет, наравне, Но с тем, что было, не в расчете? Огонь высокий канул в темь, В полете превратившись в камень, И этот миг мне страшен тем, Что он безлик и безымянен, Что многозвучный трепет звезд Земли бестрепетной не будит, И ночь — как разведенный мост Меж днем былым и тем, что будет. 1967