На грани веков
Шрифт:
Она обернулась, приглушенно вскрикнула и растерялась — за ее спиной стоял сосновский кузнец. Он все видел. Растерянность сразу же прошла. Лицо Марии покраснело от гнева.
— А ты откуда взялся? Чего тут позабыл?
Мартынь и сам слегка растерялся.
— Иду я по дороге, а тут ты мне навстречу. Вдруг вижу: скок через канаву и бежит в гору. Чудно это мне показалось: будто следом гонятся, либо кто сверху позвал. Ну и я — сам не знаю с чего, так оно получилось…
Она зло усмехнулась.
— Выходит, решил, что я топиться побежала. А он, значит, спасать надумал. Ох, дурень
— Вот это ладно, что ты ушла оттуда, как-нибудь перетерпишь. Перетерпел же я, да что я один, что ли, — все мы терпим. Крепись, не вешай голову; как оно ни тяжело, а жить все-таки стоит.
Они пошли назад, вниз по косогору. Походка Марии стала медленнее, но вместе с тем решительнее, взгляд уже не был устремлен в землю. Мартынь держался рядом, силясь сообразить, что бы еще такое придумать в утешение, чуть ли не злясь на себя за эту беспомощность, сознавая, что только женщина и могла бы здесь найти нужное слово. Хорошо, что Мария не ждала от него слов, а говорила сама, очевидно, чувствуя доброе намерение и беспомощность утешителя, а может быть, продолжала вслух думать все ту же свою тяжелую думу.
— Купить меня хотел. Деньги сунул, да еще в кошельке, что Дора связала… А разве Дора не такая, как я, была? За кого он нас считает, тварь этакая!
Выйдя на дорогу, она остановилась и только теперь опомнилась и по-настоящему увидела Мартыня. Легкий гневный румянец снова вспыхнул на ее щеках.
— Чего ты сюда пришел? Чего тебе надо? Кто тебя звал?
Силач, гнущий железо, человек, которого даже калмыки не страшили, вдруг забормотал, смутившись, точно мальчишка:
— Я ничего… Вижу, что бежишь в гору, ну и подумал, что хочешь… Слава-то у Девичьего ключа худая.
— Спаситель выискался! Где же ты был, где же вы все были, когда меня мать, несмышленую девчонку, за руку привела да в спину тычком туда впихнула?.. Ну, если уж ты такой жалостливый, так можешь вот что сделать: передай этому поляку, чтоб он не думал, — пусть знает, где его деньги теперь лежат. Хоть и не скупой он, а все равно попробует их выудить. Пускай удит — может, еще и детские косточки вытянет.
— И стоило бы… А куда ж ты теперь пойдешь, сама-то хоть знаешь?
— И без твоего совета знаю. К Вайварам, они нам сродни приходятся. У Инты сейчас мальчишка на руках, а им работник нужен — ну так мы с Интой и будем попеременно: одна дома, другая в поле. У отца я и пахала, и боронила, это я умею, а посеять еще сам старик в силах. Вот как я надумала.
Мартыню оставалось лишь горячо с этим согласиться.
— К Инте — это хорошо. Она тебя не оставит, я ее знаю, с вами с обеими никто ничего поделать не сможет. Инта любому рот заткнет, за себя она постоять умеет и за тебя постоит. Это будет хорошо, вот уж как хорошо!
Ласковым взглядом он смотрел Марии вслед, а она шла решительными шагами, уже не колеблясь и не задумываясь над тем, как ей быть. Вот и возьми — баба, а не сломилась от такой беды, не дала себя в грязь втоптать. Мог ли бы он сам все так ладно придумать и решиться?..
Хоть и медля, но все же завернул в Лиственное. Надо сказать, непременно надо сказать, пусть знает, где его деньги, и отправляется их выуживать. Пусть не думает, барич этакий, что и честь крестьянской девушки можно купить, и свою совесть чистой сохранить. Чаша гнева, бродившего в нем все время, уже перехлестывала через край.
Навстречу из кузницы шагнул Мегис, словно совестясь чего, как нашкодивший пес, снова возвращающийся к хозяину. Одет как следует, сыт, а только еще более мешковатым стал и по-латышски говорит еще больше с запинкой. Заговорил он так, словно речь все время только об этом и шла:
— Да, могила Марта в порядке. Я могу теперь у тебя в Сосновом работать. Петерис уже сам теперь кузнец.
Петерис закивал из-за его спины.
— Да, теперь я и один справлюсь, с большой работой разделались.
Мартынь даже и не заметил, что юноше хочется уже самостоятельно кузнечить, — у него была забота поважнее. Но высказал он ее старосте Беркису, как раз шагавшему от замка.
Староста отрицательно покачал головой и пригнулся, чтобы остальные не расслышали.
— Барин дома, да только замкнулся в своей комнате и никого не принимает. Только что Мария убралась, потому-то он такой угрюмый. Оно, конечно, господа они господа, а только есть неприятности и у них. Ну да это поначалу, пока все не образуется.
У него неприятности, пока не образуется… А когда же все образуется у Марии? Она что — не человек? Жгучий гнев и бешеная ненависть сжали руки Мартына в кулаки. Но он сдержался, сознавая, что, потеряв голову, может натворить что-нибудь опрометчивое. Помутившимся рассудком все же сообразил, что нельзя задираться с барином, да еще по такому случаю, где он не имеет никакого права вмешиваться. Оставив собеседников в некотором недоумении, он повернулся и направился дальше. Вот таким он и был все последнее время, — многим приходилось дивиться на поведение прежде решительного и стремительного сосновского кузнеца.
А сосновскому кузнецу сейчас предстоял довольно дальний путь — через угодья лиственцев, болотненцев, через болото к Русской горке. Обе волости давно уже роптали по поводу лишней барщины, даже бывшие ратники стали ворчать и подчинялись неохотно. Да и ему самому следовало признать, что караульные напрасно стоят на холме: беженцы больше не заявлялись, о русских ничего не слыхать. Только из-за упрямства вожак все не уступал, стараясь не показать, что лиственцы были правы. Но дольше так тянуть нельзя.
На березе, стоящей на холме, вот-вот лопнут почки, неделю подряд солнце заставляло их набухать все быстрее. Караульные сидели по обе стороны ее, привалившись спиной к шершавому стволу. Подойдя поближе, Мартынь увидел, что они крепко спят. Дозорные! Десятки раз могли заявиться калмыки незамеченными, и оповестить было бы некому. У Мартыня опустились руки. Каким же глупцом был он все это время, полагаясь на них и считая всю округу в безопасности. Понурившись, долго смотрел он на лиственца, безмятежно храпевшего на солнцепеке, только морща брови, когда по лбу лениво проползала муха. Потом стиснул зубы и пнул его.