На грани
Шрифт:
Тем временем рабочий день подходил к концу, и в кабинет один за другим заходили и тут застревали их боевые товарищи, рассаживаясь на стульях, стоявших вдоль стены. Кто-то был в форме с погонами, кто-то заходил в штатской одежде тоже, как в форме – джинсы и свитер. Зайдя в кабинет, все закуривали и нервно поглядывали на часы, посылая в пространство сигнал, что пора расходиться. В пепельнице, стоявшей возле меня, росла куча окурков. В воздухе висел сизый смрад, и шум был похож на то, как будто вся комната наполнилась жужжанием ос. Они высказывали различные мнения. Были такие, которые уж чересчур отличались военной жестокостью. Были, однако ж, и такие, кто отличались кротостью нрава и благоразумием.
Тот
– Почему бы вам не облегчить душу и не признаться? – спрашивал он с мрачнеющим любопытством, – Вот увидите, я обещаю, всё разрешится.
В спускавшихся за окном сумерках и полумраке прокуренной комнаты сквозь облако дыма в мутности зеркала, что висело напротив, отражалась настольная лампа, которую майор направлял мне прямо в лицо. Она ослепительно, хлёстко била мне по глазам, отчего жизнь, вплетённая в яркие волны света, казалась частью бесконечной борьбы.
Не стесняясь в выражениях, он затянул монолог, подчёркнуто не обращая на меня никакого внимания, сыпал наболевшими возмущениями: «Эти сраные бизнесмены, «новые русские», ничего не боятся, наглецы, лезут во все щели, уничтожать их нужно. Защитить от них государство».
Так сыпал он, зажмуривая глаза для большей убедительности.
Несомненно, что «государство» для него – это бренд, с которого он получал дивиденды. Наделённый полномочиями, он мог практически всё – лишить воли, имущества, забрать компанию, а при необходимости – жизнь…
«Это какой-то бред, о чём он говорит?»– вертелось в голове, но решётки на окнах говорили о том, что всё это происходит на самом деле.
Майор стучал кулаком по столу так, что подпрыгивала пепельница, и окурки разлетались в разные стороны, стол покрывался слоем пепла, просыпавшегося через край. Во всех его движениях проступала какая-то неловкая резкость. После нескольких банальных фраз о том, что, мол, ездят на дорогих авто, за вечер в ресторанах оставляют его месячную зарплату, о том, что грабят страну, он начал высмеивать всех, кто пытался заняться делом, тем самым ставя себя выше их. Лица присутствующих с ним соглашались, не оставляя сомнений в их убеждённости в том, что если кто и работает в этой стране, так это они…
Не обращая внимания на показательные выступления человека в погонах, я не смог удержаться от того, чтобы вставить 5 копеек:
– Я, например, господа, начал с нуля. Без денег. В условиях постоянных угроз. Знаете ли, я несколько лет трудился как тысяча чертей, чтоб построить компанию. И вдруг вы меня оскорбляете, мне доказываете, что моя собственность – это кража?
Но мои рассуждения тут же были прерваны возмущением зашипевшего коллектива.
Словно поток нечистот из помойного ведра, они выплёскивали передо мной свой гнев, обнажая какой-то позор своего положения. В то же время другой, «добрый», притормаживал коллегу и, обращаясь ко мне, всё повторял свою мантру:
– Вам стоит всё подтвердить – и свободны. Не понимаю, к чему так упрямиться.
Настойчивость, с которой они твердили о воровстве, контрабанде нефтепродуктов, породила в моей голове предположение, что, быть может, они искренне ничего не понимают в судоходстве, при этом толкуют о функциях компании, которые кажутся им выражениями недосягаемой премудрости.
– Господа, заявка на бункер делается по просьбе судовладельцев. Заказ, в свою очередь, отправляется на не подвластную нам нефтебазу. Они-то и доставляют топливо на борт судна. Таким образом, мы с нефтепродуктами имели связь лишь на бумаге, соответственно, ни украсть, ни вывезти контрабандой – даже при огромном желании…– посчитал своим долгом уточнить я … Но подобная логика рассуждений была неуместна, тут же захлёбывалась, тонула в шквале их возмущения.
Майор снова ударил кулаком по столу, отчего опрокинулась пепельница, засыпав весь стол кривыми окурками и слоем пепла. Хмурый, он стал нервно ходить взад и вперёд по кабинету. Несколько раз прошёл мимо меня, бросая в мою сторону взгляды, которые никак нельзя было назвать дружелюбными. Подошёл ко мне, наклонился, уставился своими холодными, неморгающими глазами и процедил:
– Последний раз советую вам сознаться.
От близости его язвительного лица в нос шибануло катастрофической смесью ядрёного чеснока с ядовитым амбре палёной водки. Захотелось взять пепельницу, которая валялась поблизости, и запустить в него.
Я не находил слов. На языке всё время крутилось: «Кто ты такой, чтобы мне говорить, кто я такой…»
В последнем акте сильно затянувшееся действо «злого и доброго» перешло в садистское представление. Однообразие их повторений изнуряло ещё более от того, что было совсем непонятно, в чём именно признаваться.
К концу дня в помещении собралось человек семь. Они всё чаще посматривали на часы, переглядывались меж собой. Суетились. В моторике их движений, во всём их обличии выступало что-то дерзкое, пьяное и распутное. Это раздражало и в то же время разжигало в сердце безумное желание любой ценой избавиться от них, признать любую вину, согласиться со всем, что они говорили, в чём обвиняли, но было непонятно, в чём… От папиросного дыма мрачного кабинета разъедало глаза, в голове звенело. Они продолжали жужжать, уже не обращая никакого внимания на моё присутствие, спорили между собой, погрузившись в обсуждение моей дальнейшей судьбы. Одни, уже плохо владея собой, тупо и однообразно, как мантру, твердили: «Поздно. Пора по домам. В тюрьму его. Пусть подумает, и дело с концом». Звучало как «ату его, ату!». Другие, потише, пребывали в задумчивости и что-то пьяно бубнили себе под нос. Если всё уже решено, то к чему это представление? Лицедейство подходило к концу.
И уже уставший майор нервно схватил телефон. выразительно зло шарахнул им перед собой так что от уголка отлетел кусочек пластмассы. Все затихли, и в повисшей тишине кабинета остался лишь звон дребезжания сломанной мыльницы. Он долго тыкал, стараясь попасть толстым пальцем в кружок диска. На другом конце провода то было занято, и он с грохотом показного разочарования бросал трубку, то ошибался номером, попадал не туда. И наконец …
– Сергеич, готовь место в камере для нашего гостя. Скоро подъедет…
Бросив трубку, он обратился ко мне: «Устроим «большую карусель» *) и через пару дней запоёшь петухом».
– –
*) – это когда бросают в камеру на несколько минут или часов, а потом забирают и бросают в другую – и так по всей тюрьме, пока жертва не возьмёт на себя то, что хотят на неё повесить.
––
Предложил позвонить домой, чтоб не ждали. Я отказался. Он неестественно громко кричал в телефон, вызывая машину, автозак. Меня в ожидании её отвели и закрыли в тёмном пространстве камеры по соседству. Через решётки на окнах падал свет холодной луны, был виден мокрый туман, стелившийся над замерзавшей рекой. Однако, после минут двадцати томительного ожидания неведомой обречённости раздался мрачный гул открывшейся двери, и сержант, выпятив грудь, как актёр в финальной сцене, появился в тёмном проёме. С порога недовольным голосом он произнёс: