На исходе дня
Шрифт:
— Лучше не надо об этом, док-тор.
О чем, черт побери? Может, и я виноват не заткнул ей глотку. Но что важнее — коллектив или эта гадина?
— Не она одна. Пол боль-ницы пальцами ты-чут. О-зве-ре-ли люди, ни сто-леч-ко стыда не име-ют — Алдона сложила два пальца, оставив между ними крохотную щелочку.
— Что будем делать без Касте?
— Раньше надо было ду-мать, доктор!
— Вы же сами, Алдона, видите тяжелые больные следователи, чертовщина всякая.
— И не го-во-ри-те, доктор! Мне вас так жалко.
— Спасибо, утешили!
А в голове одно: к черту все, что
На Наримантаса чуть не налетела выскочившая из кабинета главврача худая тетка в широкополой шляпе; густо подведенные глаза полны ужаса, костлявые пальцы не могут ухватить, теребят пуговицы, словно больная на ходу собирает себя из частей. Если и не больная, подумалось, то предельно нервная. К стене у двери кабинета жался старичок, в руках светлая шляпа, видимо, надеваемая лишь по торжественным случаям, держал ее неловко; а по коридору взад и вперед безостановочно вышагивал невысокий плотный мужчина в очках, чем-то неуловимым лицо его походило на лицо старичка. Скорее всего знакомый Чебрюнаса, подумал о младшем, во все щели лезут, не удержишь. В душе Наримантас одобрял главврача: больной есть больной независимо от каких-то там бумажек.
— Очень рад, Винцас, очень рад! Сегодня, как нарочно, работенки… Это хорошо, что ты подвернулся.
Радость излучают не глаза — стекла очков. Ритмически двигаются лопатки на широкой спине, под распахнутым халатом сереет мокрая от пота рубашка, правой рукой Чебрюнас пишет, левой отчаянно обмахивает лицо, помогая вращающемуся над головой вентилятору.
— Присядь, я мигом! — Между двумя осмотрами главврач шпарит отчет — один из множества, одинаково обязательный как для домоуправлений, так и для больниц. Смог бы — растворился в водянистых чернилах, в скрипении пера, и Наримантасу становится ясно Чебрюнас пытается укрыться под административной скорлупой. — Навицкене я выговор влепил Здорово, а? Санитарки — дефицит Сделал больше, чем мог, ха-ха!
— Как знаешь, — недовольно отмахнулся Наримантас, и к нему повернулось круглое улыбающееся похожее на созревший персик лицо Чебрюнаса. (Но под нежной мякотью твердая косточка — многие об эту косточку зубы притупили и еще притупят.)
— Значит, не требуешь, чтобы Навицкене извинилась перед твоей Нямуните?
— Нашей Нямуните, Йонас, нашей! Ты же не требуешь, чтобы Навицкене вдруг заговорила по английски!
— По-английски? Что с тобой, Винцас?
— Извинений требуют от человека, понимающего что такое элементарная вежливость.
— Ха-ха! — Круглое лицо лопается, как созревший плод, и твердая косточка выглядывает изнутри, не смягчаемая ни смехом, ни очками. — Сгущаешь, Винцас, сгущаешь… Всегда был спокойным, как Будда, а вот заводишься с пол-оборота. Не как главврач,
— Мне нужен главврач!
— Прекрасно, прекрасно. Закончу отчет, и мы выясним все неполадки и т. д. и т. п — Чебрюнас поворачивается к столу вместе с креслом больницу проектировали с размахом — кондиционеры, душевые кабины для персонала, — когда же строительные расходы превысили смету, от выношенных в мечтах кондиционеров остались лишь вентиляторы да несколько вращающихся кресел.
Снова скрипит кресло Чебрюнас уже любезно улыбается топчущемуся в дверях плотному мужчине:
— Минуточку, минуточку, товарищ директор! Сейчас мы с доктором Наримантасом вашего папашу посмотрим. Отличный специалист!
Комплиментами ты меня не купишь, Наримантас не улыбается ни главврачу, ни сыну того старичка со шляпой, очень неохотно отступающему за порог кабинета.
— Ничего не поделаешь. Директор завода металлоконструкций, ха-ха! — Глухо урчит под потолком вентилятор, тяжело вздымается грудь Чебрюнаса, коротким смешком он лишь прикрывает свою слабость — принимать больных со стороны в надежде извлечь из этого некую выгоду. — Оконные шпингалеты повыламывались, а ну как больной с четвертого этажа выпадет! Вот была бы историйка, а? — Глубоким вздохом и улыбкой он пытается смягчить предстоящий неприятный разговор.
Наримантас снова не отвечает на улыбку, прямой, всевидящий, безжалостный, словно его не мучает жара и не грызут заботы.
— Ну ладно, — Чебрюнас не выдерживает осады. — Расскажи-ка лучше, как твой Казюкенас!
— Это я пришел спрашивать, Йонас!..
— Доктор, делайте что хотите, не могу больше ждать! У меня важное заседание! — Плотный директор снова вваливается в кабинет и машет отцу, держащему в руках старомодную шляпу.
— Ах, вы уже тут! — Чебрюнас радостно улыбается, словно встречая дорогих гостей, и, подскочив, указывает старичку диван. — А вас просим на мой трон, просим, товарищ директор! — Усадив папашу, под руку ведет к столу сына.
Не касается это меня, решает Наримантас, пусть Чебрюнас в одиночку попляшет, однако старичок не может сообразить, куда деть шляпу, не знает, куда повесить пиджак, стаскивает верхнюю рубашку и растерянно держит все в руках, тогда Наримантас забирает у него одежду: нательная рубашка, дома пошитая, такую же, застегивающуюся до самого горла, носил дедушка, старик напоминает его и белизной кожи, и едва уловимым запахом свежего сена. Наконец он тяжело укладывается на клеенчатую кушетку — худенький, жилистый, таким будет и на смертном одре.
— Работай полегче да не ешь жирного, вот и не будет жилы судорогой сводить! — Чебрюнас тискает старика, а тот лежит, спокойный и прохладный, словно уже кончились для него земные заботы, терпеливо ждет, пока врачам надоест мять, щупать, барабанить по его костям. Наримантас отлично понимает: усердным вниманием, далеко не каждому в одинаковой степени уделяемым, а тут вдруг выпавшим на долю простого деревенского деда, Чебрюнас хочет склонить его к миру. Пусть недоразумений и споров избежать невозможно, но гораздо важнее каждодневный труд плечом к плечу, когда один другого понимает с полуслова, по учащенному или замедленному дыханию, не говоря уже о взгляде.